У меня, как всегда, не было времени, чтобы погулять с Наташей подольше, наговориться и насмеяться. Да, впрочем, и она тоже всё чаще поглядывала на часы: преподавателю не пристало опаздывать на занятия. А может быть, Наташу утомила необходимость болтать о том да о сём. Ведь я больше молчал, чем говорил, а она не выносила пауз. Ей надо постоянно оценивать, сравнивать, опознавать, давать всему имена, замечать полутона и нюансы. И даже если она несла какую-нибудь чушь, то это её извиняло: она заполняла тоску паузы первыми попавшими на язык словами, лишь бы не чувствовать пустоты…
– Знаешь, мне кажется, что карма – это не выдумка, она всё-таки существует, – сказала Наташа. – Я не в силах объяснить это словами…
– Объяснить можно всё, – отозвался я. И до того скучным голосом это сказал, что самому стало противно.
– Наверное, тебя послали в этот мир, чтобы ты что-то исправил в своём предшествующем воплощении, – нахмурилась Наташа. – Ты иногда просто невыносим, и как я тебя всё ещё терплю?
– И правда – как?
– Меня греет надежда, что однажды ты перестанешь быть соглядатаем и начнешь жить…
– Ну, конечно, – я постарался изобразить ироничную усмешку. – Ты угадала: я не живу, а существую…
– Ну да, вроде того, – кивнула Наташа. – Думаешь, почему я заговорила о карме? Я плохо разбираюсь во всех этих восточных теориях. Просто однажды мне попалась книжка, в которой утверждалось, что все мы принимаем на себя какое-то количество кармы других людей, и происходит это в то время, когда мы думаем о них, говорим с ними, смотрим на них, вместе едим или спим… Нам хочется уменьшить их карму, потому что мы любим этих людей. Но ты не даёшь прикоснуться ни к себе, ни к своей карме…
– Религия – опиум для народа, – ввернул я шутливое замечание. – Ещё скажи: благословенны те, кто дает нам свою карму. И счастливы те, кто помогает им.
– Ты не относишься ни к тем, ни к другим, – Наташа отвернулась, чтобы я не видел её лица. – Может, я ошибаюсь, но люди для тебя – это всего-навсего некие объекты: одни годятся как типажи для твоих картин, другие подходят под понятие «приятель», и потому ты с ними поддерживаешь отношения, третьи – просто толпа, безликая и ненужная. Да и я, кажется, выполняю в твоей жизни вполне определенную роль, не более того.
– Ну что ты! Не выдумывай…
– Я много раз пыталась задеть твоё сердце, и всякий раз ощущала, что ты закрываешься ещё крепче. Знаешь, это похоже на моллюска: при малейшем прикосновении он ещё сильнее сжимает створки раковин. И тем самым лишь раззадоривает любопытство: а вдруг внутри жемчужина? Но сломав раковину, разочаруешься: ничего там нет, кроме серого комочка чего-то… И тогда я подумала, что ты боишься обнаружить пустоту. Не то страшно, что другие это увидят, а то страшно, что сам откроешь в себе зияющую бездну. Это всё равно, что сорваться в яму, прикрытую для маскировки прекрасными цветами.
– Цветами обычно прикрывают могилы, – я попытался саркастически рассмеяться, но закашлялся. – Извини, ноги промочил: чихотка прицепилась.
– Ты всегда уходишь от серьёзного разговора, – Наташа окинула меня долгим жалостливым взглядом. – Бедный! Ты так много и часто рассуждаешь о духовности, доброте и нравственной чистоте, что невольно закрадывается подозрение: а не о том ли ты кричишь, чего у тебя самого нет? Ты гоняешься за истиной, а она и не думает прятаться от тебя. Ты забыл, что у наших с тобой предков была одна-единственная истина – божественная…
– Опять взялась за опиум для народа? Тебе бы в проповедницы пойти – получится! – коротко хохотнув, я опять раскашлялся.
– Божественное – это значит любовь, – снисходительно, как полудебилу, объяснила Наташа. – Любовью нельзя заняться. Заняться можно только сексом. У любви есть одно отчетливое свойство: она не распространяется на всех и вся, она избирательна и узко направлена…
– Ты мне собираешься лекцию читать?
– Я пытаюсь объяснить тебе, что ты не умеешь просто жить, работать, заботиться о ком-то…
– Извини, я лучше знаю, что мне нужно.
– Нет, Сереженька, ты и сам не знаешь, чего тебе надо. А если даже и знаешь, то до смерти пугаешься своих желаний.
– Если ты думаешь, что я буду с тобой спорить, что-то доказывать, бить кулаком себя в грудь и нараспашку раскрывать свою душу, то не рассчитывай на это…
– А я и не рассчитывала, – Наташа посмотрела на часы. – Ты – сам в себе, как в скорлупе. И, может быть, когда-нибудь проклюнешься…
– И тогда ты скажешь мне: «Здравствуй, мой цыплёночек!»
– Нет, я, наверно, не дождусь этого, дорогой. Кто-нибудь другой прошепчет тебе столь волшебные слова…
– Как жаль!
– Но ты не жалеешь времени, потраченного на общение со мной? Наконец-то я сказала всё или почти всё, что давно хотела сказать. И мне сразу стало легче…
– Ещё бы! Так меня загрузить!
– Не переживай. Что тебе стоит сбросить этот груз за первым же углом. Вот сейчас завернёшь туда – и шмякай его на землю…
– Что-то ты мне сегодня не нравишься, милая.
– А разве я тебе когда-нибудь нравилась? Ну-ну, не надо так округлять глаза! У твоего друга Юры это получилось бы гораздо естественней. Он ведь настоящий артист. Кстати, у тебя с ним всё нормально?
– Ты так спрашиваешь, будто мы с ним любовники…
– Да нет, ты бы этого испугался. Ты вполне традиционен, – она хмыкнула. – Я имела в виду совсем другое. Почему-то мне кажется, что невозможно написать портрет человека, который тебе безразличен и которого ты не любишь, хоть немножко…
– Если следовать твоей логике, то всякий художник как бы бисексуален.
– Глупый, милый Сережа! Напрасно я распиналась перед тобой, объясняя божественный смысл любви. Это не то же самое, что секс. Если бы ты был моим учеником, то числился бы в отстающих…
– «Неуд» ученика – это «неуд» учителя, разве не так? Значит, плохо объяснялась со мной…
– Всё! Я побежала! – Наташа выразительно постучала по циферблату часов. – «Окно» кончилось. Спасибо тебе за идею насчёт иллюстраций к Лермонтову. Может, мы с ребятами и вправду возьмёмся за это…
– И выиграете какой-нибудь конкурс!
– А что? Мы не без талантов!
Наташа махнула на прощанье правой рукой и, не оборачиваясь, торопливо пошла к своему лицею.
А я завернул за угол. Но вопреки предвиденью Наташи не смог сразу выбросить из головы наш разговор. То, что она мне наговорила, не в голове засело, а тяжко давило сердце – будто камень лёг на грудь. Умом-то я понимал, что все те истины, которые изрекала Наташа, без сомнения, правильны, особенно насчёт любви в божественном понимании. Настолько правильны, что не то что спорить, а лишний раз выслушивать всё это не хочется. Вроде как: «Архимедовы штаны на все стороны равны» или «После вкусного обеда – по закону Архимеда», ну и тому подобные нудные аксиомы, от скуки превращенные в хохмы.
