Выбор – это самая мучительная вещь на свете. Но, впрочем, моё поколение было избавлено от этого: за нас всё решали где-то там наверху, и мы, как стадо овец, шли по предначертанному пути. У меня была возможность свернуть в сторону. Например, там, в Германии. Но я не сбежала к американцам, как некоторые наши девушки, и не вышла замуж за немца (никому и никогда не открою эту тайну: меня любил человек по имени Ганс, а я запрещала себе откликаться на его чувство), и ничего не сделала, чтобы просто любить, радоваться, жить.
Да, я казню себя. Да, я, наверное, несправедлива к самой себе. Да, мне нечего сказать в своё оправдание, потому что пыталась жить вроде бы со смыслом, а получилось так, что мой смысл – это мыльный пузырь, который, сияя всеми цветами радуги, лопнул и на лицо попали капельки горьковато-солёной пены. Или это слёзы?
Мне страшно сказать Надежде, что она не моя дочь. Я даже не знаю, каких она кровей, какого роду-племени. И не знаю, как отыскать того мальчика, который, видимо, приходится ей братом. А у этого мальчика, наверное, уже есть семья и, может быть, растёт дочь. А что, если мой внук Серёжка встретит её, полюбит и женится – на своей двоюродной сестре?
О, Боже, что я наделала!
Не знаю, зачем всё это пишу. Пользы от моих воспоминаний никакой. Признаюсь, что я даже вырвала из рукописи все страницы, которые хоть как-то могут скомпрометировать каких-то людей… Ну, например, зачем описывать похождения Песьеголовой в Германии? Наверняка она сама себя за то казнит, а тут ещё и я не милую её. Совесть – лучший из палачей, пусть он не даёт ей покоя.
Наверное, я зря сообщила Песьеголовой, что вывела её в своих воспоминаниях. Она всполошилась, прислала мне несколько покаянных писем. Я читала их, самодовольно ухмылялась над её униженными просьбами и мольбами, но ни на одно из этих посланий так и не ответила. Впрочем, нет, ответила: в моих бумагах нет тех фотографий и документов, которых эта женщина так опасается. Доброе это дело или недоброе, но я их сожгла. Осталась совесть-палач…
Вот и всё. Жизнь прожита, а сказать о ней почти нечего. Кто-то из великих изрек, что жизнь каждого человека – это роман приключений, достойный того, чтобы его издали отдельной книгой. Но у меня это, кажется, не получилось. Пусть получится у тех, кто идёт следом за мной. А может, они только делают вид, что идут следом, а на самом деле уже свернули в сторону?
Кто бы знал, как я устала, и хочу отдохнуть…
Я честно сказал Наташе, что в бабушкиных записках нет ничего такого, что компрометировало бы гражданку Песьеголовую. Есть какие-то намеки, нелицеприятные отзывы, но конкретных фактов, а тем более обвинений – нет.
– Ты уверен? – спросила Наташа. – Алло! Нас разъединили или ты молчишь?
Я молчал.
– Что случилось?
Я молчал. У меня перехватило дыхание от внезапной догадки. Детективная история с родственником гражданки Песьеголовой, переодевшимся милиционером, – это полная ерунда. Такое бывает только в книгах. И всё это выдумывается для того, чтобы какой-нибудь хитроумный Эркюль Пуаро или комиссар Мэгре проявили всю силу человеческой мысли, а заодно и умение автора строить замысловатые сюжеты.
– Алло! Ну, что с тобой случилось? Не молчи, пожалуйста…
– Извини, – наконец отозвался я. – Мне почему-то кажется, что всё, что случилось, вообще не имеет отношения к мадам Песьеголовой…
– Ну, это эмоции!
– Навряд ли… Просто я должен проверить свою догадку…
– Ты всё-таки нашёл что-то в бабкиных записках?
– Кажется, да.
– А что именно?
– Не знаю… Не уверен… Я перезвоню.
– Не клади трубку… Ты всё пор…
Что я «пор…», не знаю: я положил трубку. Юрка укоризненно глядел на меня с холста.
– А, пошёл ты, – буркнул я. – Наконец-то твои глазки открылись, и ты, неблагодарный, ещё смеешь меня осуждать?
Над его глазами я намучился. Даже цвет у них был какой-то неопределенный: то серые, то бледно-голубые, они порой ярко вспыхивали, наполнялись теплым светом или, напротив, кололи серебром льдинок.
– А на самом деле больше всего на свете ты хочешь ни женщин, ни славы, ни денег, – сказал я, накрывая портрет первой подвернувшейся под руку тряпкой. – Больше всего на свете ты хочешь спать, и чтобы тебя никто не трогал… За блеском твоих глаз, как за театральным занавесом, скрывается его величество сон. Может быть, это тот самый сон, что порождает чудовищ. Что ты скажешь на это, Юрка?
Юрка, естественно, ничего не сказал. Зато зазвонил телефон. Наташа, наверное, решила досказать окончание слова «пор…». Но я не снял трубку с аппарата. Мне надо было увидеть Наташу живьём. Сейчас, немедленно, непременно! И это был не приступ неукротимой страсти, а желание получить ответ на один очень простенький вопрос. Есть ли у Наташи родственник по имени Александр, который сразу после войны жил в какой-то деревеньке близ Пятигорска? Я мог бы спросить её об этом и по телефону, но мне нужно было видеть её глаза, реакцию на этот вопрос. Может быть, она тоже догадалась кое о чём, но не хочет признаться в этом даже самой себе?
Наташу я отыскал в лицее, где она подрядилась вести курс истории мировой культуры и плюс к этому факультатив по живописи. Хотя тут и платили ей сущие гроши, зато регулярно, и эти деньги были единственным Натальиным заработком. Свои картины, рисунки, а также упражнения в технике холодного батика она не продавала. Ей, видите ли, не хотелось расставаться со всей этой мазнёй. Но она явно набивала себе цену: всё, что я видел, производило впечатление, и даже больше – это хотелось смотреть ещё и ещё, и отчего-то сжималось сердце, и душу охватывала легкая печаль. Правда, я никогда Наташе об этом не говорил. Может, потому что завидовал ей?
– Что-то случилось, – Наташа легко улыбнулась и вздохнула:
– Ты просто так меня не ищешь. Так что же случилось?
– Ничего…
– И всё-таки?
– И всё-таки мне хочется просто так погулять с тобой по бульвару, – соврал я. – Просто так зайти в какой-нибудь кинотеатр, сесть на последний ряд и целоваться…
– Как романтично!
– И чтобы ты насмерть перепугалась, что оставила свою сумочку на кресле, и побежала бы в кинотеатр обратно, и переполошила всех контролёрш…
– Это было так давно, что уже и неправда.
– А потом мы купили бы большую бутылку «Спрайта», плитку горького шоколада и мороженого в стаканчиках…
– И сделали тюрю?
– Да, хочу сделать тюрю: накрошить в мороженое шоколада, налить «Спрайта» и, поедая это фантастическое месиво, смотреть с нашей лавочки на Амур…
– Ты забыл: той лавочки уже нет. На её месте стоит коммерческий ларёк.
– Есть другие лавочки!
– Но их уже разобрали другие люди…
– А мы отнимем!
