Катя отдала юлу, поблагодарила, постояла немного, думая, что нехорошо уходить сразу, но не могла придумать, что бы еще сказать, о чем спросить. Кроме того, от Назафат пахло лестницей, мусором и чем-то острым, чем пахнут вымокшие под дождем мелкие животные. Катя улыбнулась и пошла к себе – в новую жизнь. Подойдя к двери, она услышала, как в квартире звонко, требовательно звонит телефон.
Назафат посмотрела Кате вслед, подождала, пока та торопливо закрыла тяжелую, обитую черным кожзаменителем дверь, и сунула юлу в карман. Она и не думала ее выбрасывать: зачем? Хорошая вещь, игрушка. Пусть ее маленький сынок поиграет.
Маленький Мансурка.
ТЕТРАДЬ ОЛОНИЦЫНА
В книге обо мне, оставленной Агафонкиным, сказано, что я дал монголам Ясу как закон на Великом Курултае холодным весенним днем 1206 года. Так и сделаем: это сегодня. Мы с Бортэ уже все написали.
Великая Яса – по-монгольски Их засаг хууль, Закон Великой Власти. В классическом монгольском не было такого термина: его придумала Бортэ. Слово “засаг”, Яса, существовало в ойратском диалекте монгольского, на котором говорила ее мать – комсомольский работник. Означает “Конституция”. Закон нашей жизни.
Провести Курултай здесь – у истоков реки Онон – тоже идея из книги. Там сказано: “ Темуджин решил созвать Великий Курултай на месте своего рождения, в родном урочище Делуун-Болдог”. Хотя на самом деле я родился далеко к югу – в маленьком госпитале на 18-м разъезде в аймаке Туве, куда шла с востока пыльная пустая дорога Дархан-Зам. Здесь находился советский Узел наведения авиации Чойр-2. Я хотел бы устроить Великий Курултай в месте, где через почти восемьсот лет построят военный аэродром, на котором прошло – пройдет? – мое детство, но с историей не поспоришь. Особенно когда сам ее пишешь.
Бортэ хорошо знала советскую Конституцию 36-го года: при Сталине школьники учили ее чуть ли не наизусть. Закон их жизни был незыблем, как и сама жизнь – на века. Я же вырос во время перемен, когда судьба страны менялась, перекраивалась и память о прежнем стиралась, чтобы исчезнуть под мокрой тряпкой надвигающейся новой истории – пройденный урок. Я не знал Конституции – ни советской, ни российской и оттого жил без закона и вне закона.
И хорошо: поэтам не нужен закон.
Ночь остудила землю
Вышло солнце
Тепло
Отдало
Новый день
Свет начинается с тьмы
Бабочек ждут цветы
И весь закон.
Л. думала так же. Я рассказал жене об Л. – я рассказываю ей все, – и она не разговаривала со мной целую неделю. Глупая, к чему ревнует? Л. – воспоминание, шорох во тьме, свист выпущенной стрелы, сон, висящий легким туманом в рассветном утре, когда только проснулся и не знаешь, что настоящее, а что сон. Мое настоящее – это Бортэ, Бортэ-учджин, моя первая жена, мать моих сыновей – Джучи, Чагатая, Угэдэя и Толу я.
Монголы не считают дочерей: у нас с Бортэ их пять. Моя любимая – третья, Алагай-беги. Мой любимый сын, Угэдэй, тоже третий. Совпадение. Люди принимают случайности за судьбу. А они, как любил говорить Агафонкин, просто случайности.
Жизнь – череда случайностей. Так – случайно – я встретил Л. Интересно, случайно ли я ее потерял?
Сентябрь наступил сразу после моего дня рождения в июле, словно не было августа. Мне исполнилось пятнадцать, пришла осень, и дни стали начинаться позже, не спеша из уюта тьмы. Я начал привыкать к смерти отца: прошло два года.
В лепрозории меня кормили, раз в год выдавали новую одежду и не требовали ничего взамен. Считалось, что в шестнадцать, после месяца окончательных проверок, меня выпустят, лишь неясно – куда. Мать умерла в Монголии, родных у меня не было, но старшая медсестра Капитолина Панкратиевна уверяла, что главный врач Аржакова напишет в органы опеки и меня обеспечат жильем. “Положено, – говорила Капитолина Панкратиевна, – тøгyрyк тулаайах – сирота: получишь комнату в общежитии. А может, по льготе возьмут учиться на заводскую профессию. Повезет – поедешь в Якутск. Не волнуйся”. Я не волновался: мне было хорошо в лепрозории. Я не хотел уходить.
Когда Л. узнала, что через год меня выпустят, она стала смеяться и прыгать вокруг по маленькой поляне, где в летнеевремя средь острой травы тайно росла земляника. Она хлопала в ладоши и смеялась – худенькая, большеглазая, с длинными черными косами. Сколько лет ей было? Тринадцать? Больше? Меньше? Ее зеленые глаза – редкость среди якутов – смеялись, искрили – зеленые бенгальские огни. Откуда у нее были такие глаза? Мать, должно быть, знала откуда.
Мы сидели на камне над бурулганом и смотрели на крутящуюся пену воды, пытаясь разглядеть свою будущую жизнь. Дальше открывался Вилюй – спокойный, широкий, медленно несущий свинцовую воду на восток – к Лене. У города – вниз по течению – река замедлялась, словно решила остановиться, пытаясь подмыть высокий песчаный берег, на котором когда-то стоял острог. Посреди Вилюя лежал маленький остров, поросший кустарником и чахлой березой. Еще дальше по течению осеннее небо сливалось с речной водой.
– Ты не можешь уйти, – сказала Л. Она забралась ко мне на колени и обняла за шею, прижалась. – Ты не должен уйти, когда тебя отпустят.
Мне было лестно, что она не хочет со мной расставаться. Как мало я ее понимал.
– Я буду приходить. А потом, когда устроюсь, заберу тебя.
Л. отстранилась и посмотрела на меня, прищурившись, будто от солнца, хотя никакого солнца не было: тучи принялись затягивать горизонт, и дальняя тайга потемнела, словно ее подкрасили темно-синим. Собирался дождь.
– Нет. – Л. покачала головой. – Ты не понял: ты не должен уйти, когда тебя отпустят. Потому что тебя от-пус-тят. Ты должен бежать. Только тогда это будет считаться.
Бежать? Зачем? Меня и так выпустят меньше чем через год.
– Кунду, любимый, – Л. взъерошила мне волосы, – тебя сюда привезли и заперли. Если ты уйдешь, когда тебя выпустят, это не считается: это они тебя выпустят. Ты должен уйти сам: убежать.
Как? Куда? Она мне все объяснила.
Потом я решил, что план у Л. сложился давно, с ранних лет, когда она прибегала к высокому, поросшему бархатным мхом камню у слияния протоки и Вилюя. Она сидела – еще без меня, до меня, смотрела на воронку крутящейся внизу воды и видела свое бегство. Почему она не решилась бежать одна? Была слишком маленькой? Почему вообще бежать? Меня никто не держал: я был здоров и в шестнадцать мог уйти сам. После комиссии. Мне была положена комната от органов опеки и социального обеспечения. Нет, сказала Л., это не будет считаться: тогда я всю жизнь буду ждать, что меня будут опекать и обеспечивать. Нужно бежать. Даже если мне в лепрозории хорошо. Особенно если хорошо.
Мы положили бежать на мой день рождения – в следующем июле. Перед комиссией. Почему? “Чтоб они знали, – сказала Л., – что тебе не нужно их разрешение. Никогда и ни на что”.
