– Хватит прохлаждаться, Горелова. – Синяя Птица склюнула бежавшего по ветке паука с мохнатыми кроличьими ушками и прочистила горлышко. – Пора.
Алину окутало чем-то пушистым, на мгновение зной отступил, и она раскрыла глаза.
Вокруг ничего не было. Пустота. Но светло. Если б что-то было, она бы увидела. Не было ничего. Совсем ничего.
– Не сюда, – сказал голос Синей Птицы. – Ошибочка вышла. Сюда тебе пока не время.
Пошел дождь, холодный, неласковый – поздняя осень – и смыл пустоту. Из-под нее проступили тени. Тени висели в дожде, и было неясно, чьи это тени. Они разговаривали между собой, не обращая на Алину внимания.
Она не могла понять, что они говорят, хотя было хорошо слышно.
Одна из теней придвинулась к Алине и обернулась Синей Птицей. Только эта Синяя Птица была другой. Алина это ясно видела, но не знала, как объяснить: обе птицы выглядели одинаково.
Синяя Птица внимательно ее рассматривала. Алина заметила, что Птица прозрачна, и внутри нее – там, где должно быть сердце, – быстро крутится волчок трехцветной юлы. Синяя Птица висела в дымке после прошедшего дождя совсем близко, и Алина протянула руку, чтобы потрогать юлу. Рука не нашла ничего в мокром воздухе, заполненном тенями.
– Не время, Горелова, – строго сказала Синяя Птица. – Тебя ждут.
Птица чирикнула, и юла, на секунду замерев, закрутилась еще быстрее, чуть наклонившись, но отчего-то не падая набок. Алина смотрела, завороженная расплывающейся сменой цветов. Она почувствовала, как ее взгляд наматывается на юлу, и вслед за взглядом потянуло ее саму. Алина Горелова, словно пролетающий за окном спешащего поезда пейзаж, растянулась, стала длиннее, разрывнее и начала наматываться на юлу, будто шерсть на клубок. Она становилась все мягче, все податливее – не человек, а тень.
Тень от свечи падала на раскрытую книгу – роман Поля де Кока “La Femme, le mari et l’amant”, страницы разрезаны до середины толстого тома. Алина закрыла глаза – устали от чтения при свече – и чуть расправила кринолин, сбившийся от долгого сидения в глубоком кресле. Обруча по причине беременности Алина не носила, надевая под кринолин три нижние юбки, как делали ее бабушки.
Она и без беременности не любила стальные обручи – сложно проходить в узкие двери да и в бричке сидеть неудобно, хороши разве что для балов. А в ее положении какие балы?
Поздние вечерние мухи неуверенно жужжали в матовой кисее, которой было затянуто окно малой гостиной усадебного дома Назаровых. Лето стремилось к концу, устав от назойливых мух, дорожной пыли, скрипучих полов и ленивой ругани дворовых. Алина тоже ждала конца лета – вернуться в Тамбов; их просторный городской особняк на Дворцовой, внимательный, смешно коверкающий русские слова доктор Гогенцоллерн, лучшая подруга княжна По́ли Гагарина и удобный, налаженный быт большого провинциального города, знакомый с детства. Алина вздохнула и решила позвонить девушке, принести холодного кваса – жарко.
В дальнем конце двора, у людского входа, звонко смеялись бабы, пришедшие с молоком от вечерней дойки. Одна из них громко взвизгнула – ее, должно быть, ущипнул повар Филимон, привезенный из города. Глупо, бессмысленно, безнадежно лаяла привязанная у конюшни собака. Алина потянула шнурок звонка и принялась ждать.
Летом Назаровы ужинали поздно – садились к восьми: жарко есть раньше. Алина лениво подумала, что нужно распорядиться насчет соуса к телятине, но мысль эта испарилась сама собой, как дым от свечи. Не хотелось читать про французские супружеские измены, не хотелось заботиться о соусах, не хотелось одеваться к ужину – лечь бы в заново отстроенной купальне на овальном пруду и чтобы вода ласково укутала, убаюкала, вода-покрывало.
В гостиную вбежал сын Петенька.
– Maman, maman! – Он поскользнулся на пороге. – Мы с господином Блэйром поймали бабочку!
Блэйр, британский гувернер, стоял в дверях с большой банкой в руках. Алина не могла видеть, что в банке – в коридоре темно, и, собственно, был виден не сам господин Блэйр, а его контур, словно в проеме стояла, ожидая приглашение войти, его тень. Алина подумала, что нужно что-то сказать, но было лень. Особенно лень было говорить по-английски в этот жаркий, душный и пыльный русский деревенский вечер. Она решила не говорить по-английски.
– Oui, c’est charmant, cher Pierre, – почему так долго не приходит девушка хочется кваса – le petit papillon. Je voudrai le regarde s’il-tu-plait.
Она попробовала притянуть сына к себе – поцеловать, но он увернулся и нахмурил лоб, не отрывая глаз от стеклянной банки в руках мистера Блэйра.
Дверь с противоположной стороны малой гостиной открылась, и в комнату со своей половины вошел муж Алины – в шлафроке и широких светлых штанах.
– Это ты, Петр Васильевич… – Алина прикрыла книгу на маленьком столике широким веером – муж не одобрял Поля де Кока. – А Петенька с господином Блэйром поймали мотылька.
Назаров – с широким, высоким лбом, сливавшимся с ранней лысиной, – остановился у ее кресла, кивнул темной тени британца в дверном проеме и, не слушая жену, заговорил о мерзавце приказчике Егоре Ильиче, который совершенно определенно задался целью пустить их по миру. Алине было неудобно, что Петр Васильевич говорит о таких предметах перед Петенькой; Блэйра можно было не принимать во внимание – он не понимал по-русски.
– Петр Васильевич, – остановила мужа Алина, – Петенька хочет нам показать мотылька.
Петр Васильевич удивленно посмотрел на жену, затем на сына; он вздохнул, поняв, что нужно проявить внимание к ребенку.
– Конечно, Мари́, – торопливо сказал Петр Васильевич. – Mais bien sur. – Он повернулся к британцу: – Well Mr Blair let us see the beautiful butterfly that you and Peter managed to have caught.
Он улыбнулся жене, спрашивая глазами, хороший ли он теперь отец. Алина качнула ресницами – хороший.
“Мари́? – без особого, впрочем, интереса думала Алина. —
Я – Мари́? Разве я – не Алина Горелова?”
Мистер Блэйр вошел в комнату, приблизился к Назаровым и молча, без улыбки, протянул Алине банку с пойманной бабочкой. В проходе появилась другая тень – меньше ростом. “Девушка с кухни, – лениво, словно ее это не касалось, отметила Алина. – Зачем она? Разве я звала?” Она посмотрела на бабочку в банке, которая, почувствовав движение, забила крыльями трех цветов, начала кружиться за толстым стеклом, превращаясь в неразличимую спираль волчка, запущенную невидимыми руками юлу – быстрее быстрее быстрее
“Быстрее, – стучала кровь у Алины в висках. – Беги быстрее!”
Ее босые черные ноги опережали мысли. Алина понимала, что лучше оставаться среди высоких стеблей сахарного тростника на Дальнем Поле плантации Кэмпбеллов, чем пытаться добежать до линии пальмовых деревьев у реки. От края поля до воды лежало ярдов двести открытого пространства, и ее могли заметить. Она остановилась, слушая глухой лай булл-мастифов, потерявших след.
