– Иосиф Флавий, – добавил похваленный Магог, – тот нас вообще в скифы записал.
– Да, скифы мы! Да, азиаты мы! – проникновенно продекламировал, прикрыв глаза, Гог. Он распахнул задравшиеся на лоб веки и поспешил заверить Агафонкина: – То есть мы, дорогуша, конечно, ни те и ни другие.
– Кто же вы такие? – спросил Агафонкин. Ему и вправду было интересно.
Толстенький Гог со значением посмотрел на Агафонкина. Агафонкин встретил его взгляд не мигая.
Гог надул губы до размеров небольшого футбольного мяча и сказал:
– Мы, Алексей Дмитриевич, являемся знамениями Судного дня. – Он чуть прикрыл глаза и добавил: – О чем совершенно правильно сказано в Святом Коране в суре аль-Кахф.
Гог поднял руку и начертил прерывистым огнем в ставшем почти белесом воздухе арабские буквы
– Яджудж, – прочел для Агафонкина мультилингвистический Гог, – это, стало быть, я. – Он чуть поклонился. – И, – он кивнул в сторону товарища, над головой которого появилось его арабское имя
– Маджудж. Прошу любить и жаловать.
– Не обязательно, – отозвался с присущей ему прямотой Магог-Маджудж. – Все равно не поможет.
– Как знать, как знать, – потер покрывшиеся красноватым пушком ладони Гог-Яджудж. – Может, и договоримся. Вы, – добавил он, подозрительно взглянув на Агафонкина, – надеюсь, понимаете, что нам можно верить? Что мы не обманем?
– Обманем, – признался Магог. Он посмотрел на Агафонкина и, видимо, неуверенный, что тот понимает значение слова “обманем”, решил пояснить: – Предадим. Не выполним обещаний.
Агафонкин раздумывал, как – если они не договорятся – его будут убивать. Эта пара явно не собиралась к нему прикасаться, иначе бы его не держали привязанным к стулу. А прикоснулись бы – убежал бы в чужое пространство-время, затерялся бы там, осмотрелся бы, пока не нашел Тропу назад.
Так в свое время (какое время свое?) он оказался в Удольном.
Агафонкин – по глупости, по ненужной лихости – вызвался в разведку при осаде Эрзерума. Октябрь 1878-го выдался по турецким меркам холодный – утром земля, крепко схваченная белесой паутиной изморози, стояла твердая от заморозков. Ползти по такой земле к укреплениям армии Мухтар-паши, да еще под обстрелом из новейших винтовок-снайдеров – удовольствие небольшое.
В ту ночь их вылазку вел его друг поручик Назаров. Назаров был нетипичный гвардеец: маленький, толстенький, весь какой-то круглый и до розоватости романтичный. Войной он интересовался мало и более всего на этой войне жалел о том, что не успел прочесть последнюю часть печатающегося в то время в “Русском вестнике” романа графа Толстого “Анна Каренина”.
– Чем, думаешь, Алеша, закончится эта любовь? – мучил он Агафонкина расспросами между сверками полковых карт с указаниями о дислокации отряда. – Поймет ли Вронский, что любит она его, любит, возможно, греховно, но истинно?
Агафонкин отмалчивался и втайне переживал, представляя, как огорчится поручик, прочитав о гибели Анны. Назаров стал ему дорог, и Агафонкин уважал его за пренебрежение к стереотипам полковой службы: даже в конце Баязетской осады Назаров пил по утрам кофе в шелковом халате, поглядывая со свойственной ему рассеянностью на гвардейцев, справляющих нужду в дальнем, “срамном” конце редута, обрывавшегося в ров.
– Ах, Алеша, какие мы, люди, все-таки грубые существа, – сетовал Назаров. – Как, право, хочется жить идеальным, духовным, мистическим…
Солдаты любили его за справедливость и отсутствие ненужных придирок. Агафонкин же полюбил Назарова за невоенность, хотя тот провел в службе всю жизнь. Агафонкин вообще любил нетипичных людей, оттого что сам всегда и везде старался не выделяться, быть понезаметнее.
В ту ночь Агафонкин вызвался в разведку. Он и раньше ходил.
Вышли в полночь, с молитвой. Агафонкин, понятно, не молился (не знал кому, да и примут ли молитву от такого, как он), но шевелил губами, слушая шепчущих важные слова гвардейцев. Назаров распорядился выдать разведчикам полкового пунша, приготовленного по знаменитому барбадосскому плантаторскому рецепту (одна часть лимонного сока, две части сахара, три части рома, четыре части воды, с добавлением ангостуры и мускатного ореха). Агафонкин слушал слова русской молитвы, отдающей карибским алкоголем. Горная ночь звенела темно-синей пустотой, в которой плавала узкая долька луны. Как долька апельсина в полковом пунше.
Вот оттуда-то, из турецкого ущелья Гурджи-Богаз октября 1878-го, Агафонкин и попал в поместье Удольное села Малая Алешня Шацкого уезда Тамбовской губернии 1861 года.
Странная история. Как-нибудь потом расскажу.
“Эти прикасаться не собираются, – думал Агафонкин, глядя на Гога и Магога и пытаясь сокращением мышц ослабить веревки. – Значит, убьют на расстоянии, что грустно: не удастся сбежать”.
Вслух он сказал:
– Вы, стало быть, знамения Судного дня. Который, раз вы оба здесь, приближается.
Гог восхищенно причмокнул и, подпрыгнув, завис в метре от пола. Он стал прозрачным, внутри него начал расти огненный шар. Теперь Гог походил на шаровую молнию.
– Тонко, тонко подмечено, милейший, достойнейший Алексей Дмитриевич, – залопотал Гог, медленно вращаясь в воздухе. – Сразу видно – имеем дело с человеком, способным, так сказать, выявить глубинные причинно-следственные связи. Раз мы, знамения, уже здесь, то Судный день приближается! Не за горой, так сказать. Какова глубина анализа, друг Магог, – обратился он к товарищу. – Глубина, я бы сказал, сравнимая разве что с виднейшими философами схоластической школы, для которых, как и для вас, Алексей Дмитриевич, было характерно доскональное изучение поставленного вопроса со скрупулезным рассмотрением всех возможных его вариантов. Кого, кого из философов могу с вами сравнить? Пьера Абеляра? Иоанна Солсберийского? Или, возможно, Гильома из Шампо? Но никто, заметьте, никто из этих философов…
– Философов мы тоже немало поубивали, – вставил, не поднимая голову от вязания, Магог.
Огненный шар внутри Гога пыхнул и погас, словно и не было. Прозрачность внутри стала заливаться матовым светом, и Гог, как опавший парашют, спустился на пол.
Он виновато развел руками:
– Приходилось, приходилось, что скрывать. Но ведь все от чего, дорогуша моя Алексей Дмитриевич? – спросил он Агафонкина. – Все от того, что эти достойные мыслители не хотели договариваться. – Он посмотрел на Агафонкина с надеждой: – Но вы-то, голуба, не таковы? Вы-то не заставите старика расстраиваться? С вами-то мы, я уверен, найдем компромисс?
– Я же спросил – что нужно? – как можно более лениво сказал Агафонкин. – Когда объясните, решим, можем договориться или нет. А пока – извольте развязать. Иначе разговора не получится.
