Колбаски оказались сочными.
Горячими.
И мясной сок стекал по подбородку, по пальцам, которые приходилось облизывать. Евдокия ела, едва ли не урчала от удовольствия, то и дело поглядывая на дверь… ручка швабры, позаимствованной в кладовой, не казалась ей надежным запором.
Желудок наполнился приятной тяжестью, а на душе потеплело. И ночные тревоги отступили, и дневные проблемы с ними…
…и в прочувствованной речи Лихослава теперь виделась своя правда…
…а почему бы и не выйти за него замуж? Он молодой, красивый…
…в карты играет, сам признался…
…и у семьи долги, а значит, только за картами дело не станет. И вообще, к вопросу будущего замужества Евдокия собиралась подойти серьезно, по-деловому. И следуя собственному же решению, она открыла записную книжку. Понюхав пальцы, от которых, несмотря на лавандовое мыло, пахло точно так же, как от вчерашних маргариток — чесноком и острыми приправами, — Евдокия вывела первое имя…
Лихослав.
Нет, она не всерьез, она ради порядка исключительно…
…и что она знает?
Неглуп, что, несомненно, плюс… хорош собой, а вот это уже в недостатки пойдет… и склонность к азартным играм… а вот честность — в достоинства… и, пожалуй, с таким у нее получилось бы жить если не в любви, то хотя бы во взаимной симпатии, которая мало хуже.
Глядишь, и договорились бы…
…он бы не вывозил любовниц в свет и попридержал бы запросы родни, а Евдокия, как и прежде, занималась бы делами… и титул ей вовсе не нужен. Титул, если хорошенько разобраться, никаких преимуществ в жизни не дает, проблемы одни…
Значит, титул — к недостаткам…
Евдокия вздохнула, снова понюхала пальцы и решительно добавила в список достоинств колбаски… на этом ее изыскания были прерваны стуком в дверь.
Стучали долго, настойчиво. Пришлось открывать.
— Панночка Евдокия… — На пороге стояла женщина в белом форменном платье с волосами, прикрытыми наметом.
[19]
Она старательно глядела в окно, не замечая, казалось, ни самой Евдокии, ни покрывала, которое так и свисало с зеркала. — Вас спрашивают.
— Кто?
— Мужчина. — Горничная произнесла это таким тоном, что Евдокия разом ощутила себя женщиной падшей, недостойной. Впрочем, ощущение длилось недолго.
Упомянутым мужчиной был пан Стесткевич, каковой прогуливался вдоль каменной лестницы, кося серым оком на забранные решетками окна. Причем косил он попеременно то правым оком, то левым, и лицо его приобретало некое престранное, хитроватое выражение, будто бы он, Грель Стесткевич, ведал нечто неизвестное Евдокии… и не только ей.
— Ах, панночка Евдокия, — он кинулся к ней, снимая шляпу, кланяясь низко, оною шляпой едва ли не щебень с дорожки сгребая, — позвольте сказать, что вы сегодня просто прелесть до чего хорошенькая!
И к ручке припал, прилип влажными губами.
— Сегодня?
— И всегда, панночка Евдокия! Всегда! Но сегодня — особливо! — Он не спешил ручку отпускать, мял, поглаживал и, хитро изгибаясь, умудрялся смотреть в глаза.
Причем снизу вверх, с умилением и восторгом, которому Евдокия ни на грош не поверила.
— Что вам надо? — спросила она, с трудом удерживаясь, чтобы руку не вытереть о подол платья. Останавливало, во-первых, понимание того, что платье было не из дешевых, шитое из шелка да с отделкою лентами и блондом,
[20]
оно гляделось столь роскошно, что Евдокия чувствовала себя в нем неуютно.
Не привыкла она к подобным нарядам.
— Вас надобно, — с придыханием ответил Грель, порываясь припасть и ко второй ручке. — Панночка Евдокия! Я больше не имею в себе сил молчать…
— Какая жалость…
Евдокия позволила увлечь себя к розовым кустам, весьма густо обсыпанным розовыми же бутонами. В тени их раскинулись поля маргариток…
Р-романтичненько.
— Я в вас влюбленный!
Ложь и наглая, как амулет подсказал, хотя на сей раз и без подсказки все очевидно было.
— И давно? — Евдокия спрятала руки в рукавах, и пану Грелю не осталось ничего, кроме как мять жесткие поля соломенной его шляпы.
Он нахмурился было, но скоро взял себя в руки и, прижав шляпу к груди, ныне украшенной букетиком фиалок, признался:
— Давно! С первого же взгляда! Но я не смел!
Он ударил себя кулаком в грудь.
— Чего не смели?
— Ничего не смел! Помыслить даже не смел, что вы одарите меня благосклонным взглядом… — Он остановился и широким жестом вытащил из кармана замученный розан. — Это вам, панночка Евдокия, в знак сердечнейшей моей привязанности…
…и ведь не сказать, чтобы дурень…
…но нет, Лихослав, тот поумнее будет. Однако принципы Евдокии требовали отнестись к безумной эскападе нового жениха со всей серьезностью. И, приняв бутон, верно, содранный с ближайшего куста, она поинтересовалась:
— А теперь что изменилось-то?
— Все, панночка Евдокия, все! — Ее ухажер, вытащив из кармана платочек, расстелил его на траве и, опустившись на одно колено, простер руку к Евдокии. — Я желаю видеть вас своею супругой…
…ужас какой.
Конкурс еще не начался, а женихи косяком поперли, и если так дальше пойдет, то блокнотика Евдокии не хватит. Она смотрела на Греля, который заливался соловьем, рассказывая о том, какая она, Евдокия, вся из себя распрекрасная…
…к достоинствам следует отнести несомненную деловую хватку и некоторую скуповатость, от которой в семейной жизни польза одна. Этот состояние на любовниц не изведет…
…с другой стороны, он не так и глуп, каким выглядит…
…а с третьей, не получится ли, что Грель, добравшись до маменькиных миллионов — во внезапную страсть Евдокия не верила, — избавится от ненужной жены? Нет, дрянной он человечишко, скользкий… опять же та история с самоубившейся девицею, к которой он будто бы непричастный, а слухи ходят…
— …и стать моей женой! — завершил речь Грель, вытащив из другого кармана бархатную коробочку, надо полагать, с обручальным кольцом.
— Спасибо за предложение, я подумаю.
А ведь злится.
Глазами сверкнул, губы поджал недовольно. Или рассчитывал, что от признания этакого Евдокия растает? Бросится ему на шею, оросив ее девичьими слезами?
— Чего ж думать, — произнес Грель, не спуская с Евдокии раздраженного взгляда. — Я вас люблю…
— А я вас нет. И встаньте, будьте так добры.
— Панночка Евдокия… — Он закрыл коробочку, убрал в карман…
