Их слушали, жиденько рукоплескали…
Иные, которые писали великий стих или же роман, но тоже непременно великий, на сцену не выходили, но морщились, ревниво поглядывая на конкуренток. И делали умные лица, закатывали очи и перышко кусали, непременно гусиное… с гусиным-то образ выходил претомнейшим…
Себастьян надеялся, что удалось ему передать и взгляд — пресыщенный жизнью, с толикой обреченности и готовностью принять горькую судьбу, как она есть. И Клементина, видать, с молодыми дарованиями знакомства не водившая, дрогнула.
И отвернулась.
— Устала, — севшим голосом призналась она. — И у вас тоже был нелегкий день… вы позволите?
Она взяла листы, щедро присыпанные речным песочком, брала осторожно, двумя пальчиками за уголок, и стряхивала песочек на доску.
Впрочем, скатерти тоже попадало.
— Погодите! — Тиана выхватила последний. — Я ж не подписала кому! Дядечке… на деревню… он у меня в деревне живет, рядом с Подкозельском. И я там жила, после того как матушка померла… батюшка мой и того раньше преставился, его я вовсе не помню… и дядечка говорит, что мне повезло, потому как был он личностью негодной и матушку со двора свел… приданое ейное…
— Ее…
— Ее приданое растратил. — Сложив лист вчетверо, Себастьян аккуратно вывел «Белопольскому Константину Макарычу, деревня Бялая гура, Подкозельского уезду, Трокской губернии»… — И пришлось маменьке в приживалки идти со мной. Она с горя-то и померла. Ну, или пила много… но это дядькина жена говорила, а она — змеюка еще тая!
— Та…
— Ага, я ж и говорю! Змеюка! И меня извести пыталась… но я потом переехала в Подкозельск, в дом маменькин… там хозяйская рука надобна, без руки-то разом проворуются…
Это она уже договаривала в спину Клементине.
— Дядя меня и замуж сговорил…
— Что ж не пошла? — поинтересовалась Богуслава, разминая бледные виски полупрозрачными пальцами.
— Так он старый уже! Дядькин друг… нет, богатый, почти как наш мэр, но я дядечке так сказала, что вот выиграю конкурс, корону примерю и найду себе мужа получше!
— Выиграй сначала. — Эржбета, взяв чистый лист, сложила его вчетверо и сунула за корсаж.
— Конечно, выиграю! Кто, как не я?
Панночке Белопольской отвечать не стали.
…а в столовой догорали свечи, и прежняя белизна поблекла, поистерлась, словно подернулась тонким слоем пыли. Запах плесени стал отчетливей; и Себастьян отметил, как морщится, отодвигаясь от стола, эльфийка…
…надо бы сказать, чтобы убрали ее под любым предлогом…
…гномка вздыхает, пересчитывая каменья на родовом браслете, снимать который она отказалась наотрез, а карезмийка, демонстративно разложив метательные ножи, полирует их батистовым платочком.
…Ядзита вышивает…
…беседуют о чем-то Лизанька, Иоланта и Габрисия… человеку не расслышать, но Себастьян человеком не был.
— …дура полная… — Это Лизанькин голосок, в котором звенят ревнивые ноты. А глядит дочь познаньского воеводы с непонятной злостью.
Нет, не узнала. Тогда откуда эта неприязнь?
— Дура дурой, а на конкурсе осталась, — миролюбиво заметила Габрисия.
— Повезло.
— Не скажи, дорогая… чтобы дурочкой быть, немалый ум требуется.
Лизанька фыркнула, явно не желая соглашаться:
— Она дура, а не дурочка…
— Ошибаешься. — Иоланта старалась не смотреться в зеркала, но взгляд ее то и дело останавливался на очередном, словно нечто скрытое в стеклянных их глубинах лишало ее воли, заставляя вновь и вновь переступать через собственный страх.
А Иоланта боялась и всякий раз вздрагивала, ежилась, будто бы от сквозняка…
— Дурочка, хорошенькая наивная дурочка, из тех, которые весьма по вкусу мужчинам, потому что рядом с такою вот… дурочкой любой будет чувствовать себя едва ли не гением. Красива, не особо умна… родовита… что еще надобно от хорошей жены? Вот увидите, корона или нет, но… замуж она выйдет.
Себастьян очень надеялся, что это предсказание, сделанное, быть может, исключительно из благих побуждений, не сбудется. Замуж ему хотелось еще меньше, чем жениться…
…а свечи догорали.
…и старые часы, естественно белые, громко вздохнули. Удар их заставил тени отступить вглубь зеркал, и панночка Иоланта вздохнула с немалым облегчением, Богуслава же отвела руки от висков…
…карезмийка убрала ножи.
Эльфиечка же, поднявшись на цыпочки, сказала:
— Наступает час фиалки…
— Что за чушь? — Эржбета вертела на пальце белое колечко, глядя на него с удивлением, точно сама не могла понять, откуда взялось оно.
— Не чушь, — поддержала эльфочку Ядзита. — Это ведь Цветочный павильон, и часы здесь тоже цветочные… десять — фиалка… одиннадцать — болотная лилия…
…незабудка была двенадцатой.
А первым номером, чайной розой, шла Иоланта. И в этом наверняка был собственный скрытый смысл… впрочем, о нем Себастьян решил подумать завтра…
Евдокия ворочалась в постели, хотя в прежние-то времена бессонницей она не страдала. Тут же все было не так. Кровать — узка, перина — тонка, и под нею чувствовался соломенный комковатый матрац. Сквозь гардины, расшитые гиацинтами, пробивался лунный свет, и тени шелковых цветов ложились на пол. Они шевелились, отчего становились похожи на крупных тараканов…
…тараканов Евдокия терпеть не могла. И, спустив руку с кровати, нашарила туфлю.
С туфлей и револьвером ей было поспокойней… и зеркало, завешенное покрывалом для порядку и из врожденной предусмотрительности, не внушало прежнего страха, но и спокойствия не добавляло.
Ко всему, голод мучил.
Спаржу Евдокия любила чуть меньше, чем тараканов, сразу вспоминая няньку-австриячку, каковая полагала вареные овощи залогом детского здоровья…
…она вздохнула, понимая, что заснуть не выйдет, и села в кровати, сунула пальцы в волосы.
Хотелось пить.
И есть.
— Проклятие! — Евдокия подтянула горловину ночной рубашки, которая норовила совершенно неприлично сползти с левого плеча, ну или с правого.
Да и сама по себе была… неуютной. Коротенькая, едва-едва колени прикрывает, сшитая из тончайшего полупрозрачного батиста, отделанная кружевом, она навевала мысли… почти неприличные. И Евдокия рубашку бы сняла, вытащив свою, из дома взятую, пусть и не такую нарядную, но зато уютную, разношенную и мягкую, но… вещи изъяли.
— Дважды проклятие, — Евдокия рубашку дернула, понимая, что злость, ею испытываемая, иррациональна, — и трижды!
Прежде Евдокии редко приходилось испытывать подобное смятение. Она поднялась, обошла комнатку, открыла шкап и закрыла, поправила покрывало на зеркале, подняла ленту… и, конечно, туфлю… подвинула канделябр… и не удержалась, выглянула за дверь.
