Глава 11
АЛЕКСАНДРА
Выписать мне командировку на целых две недели (немыслимый срок!) мог только главный редактор. Поэтому я с утра договорилась с секретаршей Мохова о том, что она позвонит мне в отдел, как только главный появится, после чего тихой мышью пробралась на свое рабочее место, уселась за компьютер и принялась записывать все, что я помнила о вечере убийства: кто что говорил, кто с кем шептался.
После того как в течение последних месяцев из «Курьера» уволились более полутора десятков журналистов, отдел политики съежился до Вали Груздя, Германа Сусекина и меня. Поначалу такой смехотворный (и по количеству, и по качеству) состав элитного подразделения редакции воспринимался как катастрофа, но, после того как Серебряный произнес на редколлегии странную фразу: «Сколько там у нас штук в политике? Три? Более чем достаточно. Если вообще этот отдел нужен газете…», все дружно затихли.
Валя Груздь — здоровенный детина тридцати двух лет с огромными мохнатыми бровями — неожиданно для себя совершил головокружительную карьеру, взлетев из корреспондентов в начальники отдела. Его назначили на новую должность за неимением иных кандидатур, и, по-моему, он до сих пор переваривал невиданную удачу и размышлял о том, за что Фортуна одарила его таким счастьем.
Над тем же вопросом бился и Герман Сусекин, который как был корреспондентом, так им и остался. Он чаще других вопрошал: «За что Груздю такое?» — и, не получив ответа, погружался в меланхолию.
Дело в том, что Груздь и Сусекин давно и упорно ненавидели друг друга, и перспектива оказаться вдвоем в одной лодке (я не в счет, меня они за человека не считали) страшила обоих. В светлый день своего назначения начальником Груздь пошел к Серебряному и потребовал убрать Сусекина из отдела. Серебряный отказал. В тот же день Сусекин побывал у ответсека Володи Бороденкова и, заламывая руки, заявил, что «работать с этой падлой» не будет. Бороденков вяло сказал: «Увольняйся». В результате оба остались на своих местах, но перестали здороваться и вообще замечать друг друга. Необходимую для работы отдела информацию, а также иные свои соображения они передавали друг другу через меня.
— Скажи своему начальнику, что я уезжаю на пресс-конференцию в Думу, — говорил мне Сусекин. — Вернусь часам к шести.
Груздь разворачивался на стуле, окидывал Германа презрительным взглядом и, обращаясь опять же ко мне, спрашивал:
— Ты не знаешь, что такого потрясающего случилось в Думе? Фуршет? Или деньги раздают по предъявлении журналистских удостоверений? Явно что-то такое, раз твой ленивый коллега аж поработать решил? Вместо того чтобы шляться по редакции и орошать слезами коридоры.
Сусекин действительно ходил по отделам и распускал грязные слухи о Грузде. Груздь, в свою очередь, придумывал Сусекину обидные прозвища, типа Поскребышев, Колобков или Бабкин-Дедкин.
— Поняла? — грозно спрашивал меня Сусекин, игнорируя хамскую реплику Груздя. — Если кто-то из ПРИЛИЧНЫХ людей будет меня спрашивать, то пусть заходят в шесть. Остальных, если начнут интересоваться, что за пресс-конференция да зачем пресс-конференция, посылай в задницу.
— Но-но-но, — говорил мне Груздь, — не хами.
Примечательно, что на протяжении всех их заочных бесед я всегда молчала как рыба, но всегда в итоге получалось, что обоих я смертельно оскорбила.
— Пресс-конференция посвящена эпидемии ящура, — докладывал зачем-то мне Сусекин.
— Подумать только, какие сложные слова! — восклицал Груздь. — Никогда бы не подумал, что некоторые твои туповатые коллеги знают, что такое ящур. С ума сойти.
— Ящур — это предок, — злобно шутил Сусекин, — и убедительно прошу тебя впредь так не умничать.
Сусекин уходил, хлопнув дверью, а Груздь еще минут двадцать ругал меня за непочтительное отношение к начальству.
Как только я зашла в отдел, Валя Груздь принялся кидать на меня вопросительно-недовольные взгляды, время от времени вскидывая мохнатые брови и явно намекая, что с минуты на минуту я должна сдать ему текст статьи о семинаре в «Роще». Я представляла себе, куда переместятся его брови после того, как я дождусь Мохова и отпрошусь еще на две недели безо всяких статей, и мне становилось и стыдно, и смешно одновременно.
И тут в отдел политики ворвался мой бывший начальник — зав. отделом происшествий Полуянов, в просторечье — Майонез.
— Сидишь? — заорал он. — Дурака валяешь? Не выйдет!
— А что такое, Александр Иванович? — кротко спросила я, прекрасно понимая, на что он намекает.
— Тебе же, дуре, опять повезло! — продолжал орать Майонез. — Там тетку грохнули и еще одного чуть не подорвали! И ты все видела! Где материал?!
— Позвольте, Александр Иванович, — возмущенно шевеля бровями, встрял Валя. — Митина работает в нашем отделе, и я не очень понимаю, при чем здесь вы?
— А ваш отдел, если этот гадюшник можно так назвать, что-то понимает в убийствах? — язвительно поинтересовался Майонез.
— Где уж нам, — холодно усмехнулся Валя. — Мы все больше по политической части, там все просто, отверткой ткни — и порядок.
— Вот и я о том же, — согласился Майонез. — Так что я ее забираю.
— Нет, — твердо сказал Валя. — Об этом не может быть и речи.
Я пригнулась к столу, проклиная фирму «Сименс» за то, что она производит такие маленькие мониторы — за ними совершенно невозможно спрятаться.
— Что ты там стелешься? — заорал на меня Майонез. — Вставай и пошли!
— Сиди! — повысил голос Валя и взметнул вверх правую бровь. — Сиди и не двигайся!
Тут терпение мое и закончилось. Вообще-то характер у меня ангельский, но всему же есть предел. Один придурок — это я про Майонеза — измывался надо мной три года, а когда я уходила в отдел политики, напутствовал меня словами: «Баба с возу — кобыле легче». Другой жлобяра — это я о Грузде — три месяца зудел, что по блату надо устраиваться в овощную палатку, а не в элитное творческое подразделение. И все мои заметки сопровождал одними и теми же добрыми словами: «Боже, какой дилетантизм!» А теперь я, оказывается, им обоим что-то должна.
Гордо выпрямившись (хотя, подозреваю, вид у меня был довольно жалкий), я шмякнула на стол мамин рецепт на очки — единственный документ с печатью медицинского учреждения, который мне удалось отыскать в своей сумке, — и злобно сообщила:
— Вот мой больничный, так что до окончательного выздоровления я не могу написать ни строчки.
— И чем же ты больна, дорогая? — прищурился Майонез.
— Туберкулезом. — Я три раза ритуально кашлянула. — Открытая форма.
— Да? — Майонез прищурился еще сильнее и стал похож на старого опухшего корейца.
— Да! Вам спасибо, Александр Иванович. Гоняли меня по СИЗО, а там туберкулезные палочки просто на людей кидаются. — Я набрала в грудь побольше воздуху и закашлялась уже по-настоящему.
