– Ожидание – очень полезная вещь, – поучал ее командир Альфредо, который обожал красоваться и произносить глубокомысленные речи. – Оно придает предмету остроту предвкушения.
– Я не хочу ждать! – капризно возразила Беатрис и вдруг поняла, что может прямо сейчас расплакаться от расстройства: перед ней расстилалось скучное, ничем не заполненное дневное время, абсолютно безжизненное, с какой стороны на него ни посмотри. Она уже вычистила свое оружие, прошла построение, и до вечера ей не надо было стоять в карауле. Конечно, она могла вздремнуть или полистать один из тех журналов, которые и так уже листала сотни раз, ничего в них не понимая, но сама мысль об этом показалась ей нестерпимой. Ей хотелось вырваться наконец из этого замкнутого пространства, погулять по городу, как другие девчонки, побродить по улицам, переспать с мужчиной, понюхать травку. Ей хотелось сделать хоть что-нибудь!
– Я иду к священнику! – объявила она Альфредо, быстро отворачивая от него лицо. Плакать было строжайше запрещено. Она считала, что хуже этого ничего не может быть на свете.
Отец Аргуэдас во время исповеди придерживался принципа: переводчик необязателен. Если человек желал исповедоваться не по-испански, отец Аргуэдас готов был просто сидеть и слушать, представляя себе, что исповедуемые грехи, проходя через него, отпускаются господом богом точно так же, как если бы он все сказанное понимал. Если исповедующийся выбирал более традиционный вариант и хотел быть понятым, священник приглашал на исповедь Гэна, если это не нарушало его расписания. Гэн превосходно справлялся со своей работой: казалось, он обладал замечательной способностью не слушать тех признаний, которые проходили через его разум, и слов, которые слетали у него с языка. Сегодня это, впрочем, было неважно, потому что Оскар Мендоса исповедовался на том языке, который был для обоих родным. Они сели лицом к лицу, отодвинув два кресла в угол столовой. Из уважения к исповеди остальные избегали заходить в столовую, если видели в ней священника, сидящего с кем-нибудь в углу. Вначале отец Аргуэдас вынашивал идею устроить что-то вроде настоящей исповедальни в гардеробной, но командиры решительно воспротивились. Все заложники должны постоянно находиться в зоне видимости.
– Благословите меня, отец, потому что я согрешил. Прошло три недели с моей последней исповеди. Дома я хожу на исповедь каждую неделю, я вас уверяю, но здесь, в наших теперешних обстоятельствах, нет даже реальной возможности согрешить. Ни тебе спиртных напитков, ни азартных игр, и только три женщины. Даже с самим собой почти невозможно согрешить. Совершенно никакой частной жизни.
– Это вознаграждение за наши испытания.
Мендоса согласно кивнул, хотя он едва ли смотрел на дело таким образом.
– Видите ли, меня здесь посещают сны. Как вы думаете, отец, могут ли сны быть грехом?
Священник пожал плечами. Он обожал исповеди, возможность поговорить с людьми и, быть может, освободить их от тяжелой ноши. Количество исповедей, которые ему разрешили принять, исчислялось пальцами на одной руке. А теперь выдавались дни, когда люди к нему становились в очередь, чтобы исповедаться. Конечно, будь его воля, он бы предпочел большее количество грехов, просто чтобы люди оставались с ним подольше.
– Сны являются продуктом подсознания. Это темная территория. Но все равно, мне кажется, будет лучше, если вы мне все расскажете. Может быть, я смогу вам помочь.
В столовую заглянула Беатрис, в ее тяжелых волосах вспыхнул свет.
– Вы уже закончили? – спросила она.
– Нет еще, – ответил священник.
– А скоро?
– Иди и пока поиграй. Я приму тебя следующей.
«Поиграй»! Он что, считает ее ребенком? Она взглянула на часы Гэна. Семнадцать минут второго. Теперь она изучила часы досконально, хотя они ее немного и тяготили. Она не могла прожить трех минут без того, чтобы на них не взглянуть, хотя и старалась изо всех сил не обращать на них внимания. Она легла на маленький красный коврик перед дверью в столовую, откуда отец Аргуэдас не мог ее видеть, а она, в свою очередь, прекрасно слышала все, что говорилось на исповеди. Она сунула кончик косы в рот и начала его сосать. Голос Оскара Мендосы был таким же мощным, как и его плечи, и ей не приходилось напрягать слух даже тогда, когда он шептал.
– Каждую ночь более или менее один и тот же сон. – Оскар Мендоса запнулся, не совсем уверенный, что хочет говорить о столь ужасных вещах со столь молодым священником. – В нем происходит ужасное насилие.
– Против наших захватчиков? – спокойно спросил отец Аргуэдас.
Беатрис насторожилась на своем коврике.
– Нет-нет, ничего подобного, – равнодушно ответил Мендоса. – Я, разумеется, желаю, чтобы они наконец оставили нас в покое, но никакого реального насилия против них я во сне не совершаю. По крайней мере, как правило. Нет-нет, мои сны всегда касаются моих дочерей. Я возвращаюсь домой после этой заварушки. Я сбежал, или меня освободили, это в разных снах варьируется. И вижу, что в моем доме полно молодых людей. Как будто мой дом стал закрытым мужским учебным заведением. Молодые люди разного возраста и роста, со светлой кожей, с темной кожей, толстые, худые. Они везде. Они едят продукты из моего холодильника и курят сигареты на моем балконе. В ванной они бреются моей бритвой. Когда я прохожу мимо, они смотрят на меня совершенно равнодушно, как будто мой приход их вообще не волнует, и продолжают заниматься своим делом. Но не это самое ужасное. Эти молодые люди, то есть то, что они делают… они… они познают моих дочерей. Они стоят в очереди перед их спальнями, представьте – перед спальнями моих маленьких дочерей! Это ужасный сон, отец. Из-за дверей я временами слышу смех, временами всхлипывания, и тут я начинаю убивать этих мальчишек, один за другим. Я хожу по дому и переламываю их, как спички. Они даже не сопротивляются, не отступают. Они смотрят на меня удивленными глазами, пока я отвинчиваю им шеи своими руками. – Руки Мендосы тряслись, и он засунул сложенные вместе ладони между колен.
Беатрис решила осторожно заглянуть в столовую, чтобы посмотреть, не плачет ли этот большой человек. Ей показалось, что у него дрожит голос. Так вот какие вещи снятся другим людям! Неужели они всегда исповедуются в такой ерунде? Она посмотрела на часы: час двадцать.
– Ах, Оскар, Оскар, – сказал отец Аргуэдас. – Это просто высокое давление. И никакой не грех. Мы молимся о том, чтобы в наши головы не закрадывались дурные мысли, но иногда они закрадываются, и тут мы ничего не можем поделать.
– Но иногда мне все это представляется очень реальным, – сказал Оскар и добавил нерешительно: – В этих снах я не чувствую себя несчастным. Меня обуревает гнев, но убивать мне очень нравится.
Последняя информация насторожила отца Аргуэдаса.
– Над этим надо хорошенько подумать, – сказал он. – Молись господу, проси его защиты и правосудия. И тогда ты вернешься домой с успокоенным сердцем.
– Надо полагать, – с сомнением произнес Оскар, чувствуя себя неудовлетворенным. Теперь он ясно осознал, что ждал от священника совсем другого: никакого не оправдания, а только уверения, что все это невозможно в действительности. Что его дочери живут дома в покое и безопасности и никто их не изнасиловал.
