– Вы кого спрашиваете: меня или ее?
Месснер посмотрел на Кармен и извинился по-испански.
– С моей стороны это грубо, – сказал он Гэну. – Мой испанский слишком беден. – Потом он обратился к Кармен: – Но я тоже пытаюсь выучить его лучше.
– Si [Да (исп.). ], – ответила она. Ей не следовало болтать с ними. Командиры могут войти в любую минуту. Кто-нибудь может ее застукать. Она слишком у всех на виду.
– С тобой хорошо обращаются? Ты здорова?
– Si, – снова ответила она, хотя и не совсем понимала, о чем он спрашивает.
– Она действительно очень хорошенькая – Месснер обратился к Гэну по-французски. – У нее замечательное лицо. Почти правильная, совершенная красота. Только не говорите ей об этом. У нее такой вид, словно она может умереть от смущения. – Потом он снова повернулся к Кармен: – Если тебе что-нибудь понадобится, дай знать кому-нибудь из нас.
– Si, – с трудом вымолвила она.
– Никогда не встречал таких застенчивых террористов, – сказал Месснер по-французски. Теперь они чувствовали себя так, словно попали на затянувшийся, невыносимо скучный прием.
– Вам понравилась музыка? – спросил Гэн.
– Замечательная! – прошептала она.
– Это был Шопен.
– Като играл Шопена? – вмешался Месснер. – Ноктюрны? Как жаль, что я это пропустил.
– Играл Шопен! – вздохнула Кармен.
– Да нет, – уточнил Гэн. – Играл человек по имени сеньор Като. А музыка, которую он играл, была написана сеньором Шопеном.
– Замечательная! – повторила она, и вдруг ее глаза наполнились слезами, и она замолчала, отрывисто дыша.
– Что случилось? – спросил Месснер. Он хотел было потрепать ее по плечу, но передумал. Высокий парень по имени Хильберто окликнул ее с другого конца комнаты, и звук собственного имени как будто вернул ей самообладание. Она быстро вытерла глаза и решительно выпрямилась, затем обошла мужчин, едва кивнув им на прощание головой, и устремилась на зов. Они смотрели ей вслед, пока она не исчезла в холле вместе с парнем.
– Может быть, это музыка на нее так подействовала, – вздохнул Месснер.
Гэн не мог оторвать глаз от места, на котором она только что стояла.
– Тяжело девушке выдержать такое, – сказал он наконец. – Выдержать все это.
И хотя Месснер тут же начал возражать, что тяжело не только ей, но и всем остальным, он прекрасно понимал, что Гэн имеет в виду, и в глубине души с ним соглашался.
Всякий раз, когда Месснер уходил, в доме повисала томительная грусть, которая могла длиться часами. В доме воцарялась тишина, и никто уже не слушал однообразные призывы полиции через громкоговорители с другой стороны стены. «Ваше положение безнадежно!», «Сдавайтесь!», «Никаких переговоров!» Эта монотонная дробь продолжала сыпаться до тех пор, пока все слова не сливались в сплошной гул, напоминающий злобное жужжание шершней, потревоженных в своем гнезде. Заложники пытались себе вообразить, как чувствуют себя арестанты в тюрьме, когда час посещений подходит к концу и им ничего не остается, как сидеть в своих камерах и гадать, наступила ли уже ночь или продолжается день. И сейчас они были глубоко погружены в свою обычную дневную депрессию, думали о престарелых родственниках, которых никогда уже не смогут навестить, как вдруг Месснер снова постучал в дверь. Симон Тибо отнял от лица голубой шарф, с которым не расставался. Командир Бенхамин жестом приказал вице-президенту узнать, что происходит за дверью. Рубен минутку замешкался, отвязывая от талии кухонное полотенце. Вооруженные люди велели ему поторапливаться. Они, конечно, знали, что это Месснер. Только Месснер решался подходить к двери.
– Какой чудесный сюрприз! – сказал вице-президент.
Месснер стоял на ступенях, с трудом удерживая в руках тяжелую коробку.
Командиры решили, что этот внеочередной визит означает прорыв, шанс сдвинуть с места начатую ими кампанию. В возбуждении они переходили от надежды к отчаянию. Но когда они увидели, что это всего лишь очередная посылка, то почувствовали сильнейшее разочарование. С них было довольно.
– Сейчас не время, – сказал командир Альфредо Гэну. – Он прекрасно знает, в какое время ему позволено приходить.
Альфредо только-только провалился в сон, сидя в кресле. Он страдал бессонницей с тех самых пор, как вселился в вице-президентский дворец, и любой, кто мешал ему хоть немного вздремнуть, потом сильно жалел об этом. Командиру всегда снились пули, свистевшие у него над ухом. Когда он просыпался, то его рубашка бывала мокрой от пота, сердце отчаянно билось и он чувствовал себя более измученным, чем до сна.
– Мне казалось, что у вас возникли особые обстоятельства, – сказал Месснер. – Вот, прибыли ноты.
– Мы тут военные, – оборвал его Альфредо. – А не консерватория. Приходи завтра в положенное время, и мы обсудим, можем ли мы взять у вас ноты.
Роксана Косс спросила Гэна, не ноты ли это, и, когда он ответил утвердительно, тут же бросилась к двери. Священник последовал за ней.
– Это от Мануэля?
– Он стоит с той стороны ограды, – сказал Месснер. – Все это он прислал специально для вас.
Отец Аргуэдас прижал руку ко рту. «Всемогущий и милосердный бог, мы всегда и везде шлем тебе благодарения и молитвы».
– Вы оба, – приказал командир Альфредо, – вернитесь на место.
– Я оставлю это в холле у двери, – сказал Месснер. Просто удивительно, как много может весить музыка.
– Нет, – сказал Альфредо. У него болела голова. Он уже устал до смерти от всех этих поблажек и заморочек. Должен же быть хоть какой-нибудь порядок, уважение к силе! Разве у него в руках нет оружия? Разве это уже ничего не значит? Если он сказал, что коробки не будет в доме, значит, ее в доме не будет. Командир Бенхамин что-то прошептал на ухо Альфредо, но тот упрямо повторил: – Нет.
Роксана схватила Гэна за руку:
– Разве это не моя коробка? Скажите им это!
Гэн спросил, принадлежит ли коробка сеньорите Косс.
– Здесь ничего не принадлежит сеньорите Косс! Она пленница, точно такая же, как вы все! Она здесь не у себя дома! Здесь нет специальной почтовой службы, которая работает только на нее! Она больше не получит ничего! – Тон командира заставил младших террористов вытянуться по стойке «смирно» с выражением угрозы, многие положили руки на спусковой крючок.
Месснер вздохнул и перехватил коробку поудобнее.
– Тогда я приду завтра, – сказал он по-английски, обращаясь к Роксане Косс, а Гэн перевел это командирам.
Но он не ушел. Не успел он повернуться, как Роксана Косс закрыла глаза и открыла рот. Задним числом стало очевидно, что это было рискованно, учитывая настроение командира Альфредо, который мог расценить это как акт неповиновения, и не слишком полезно для ее голоса. Ведь она не пела уже две недели, не спела ни одной гаммы. Госпожа Косс, одетая в брюки миссис Иглесиас и белую рубашку самого вице-президента, стояла посреди огромной гостиной и пела арию из оперы Пуччини «Джанни Скикки». За ее спиной должен был стоять оркестр, но его отсутствия никто не заметил. Никто не смог бы утверждать, что ее голос звучал бы лучше в сопровождении оркестра или что комната по такому случаю должна быть тщательно убрана и освещена свечами. Никто не заметил также отсутствия цветов или шампанского. По существу, все теперь уже знали, что цветы и шампанское – это всего лишь необязательные пустяки. Неужели она действительно так долго не пела? Ее голос вряд ли мог быть прекраснее, будь ее горло хорошо распето и разогрето. Глаза всех присутствующих наполнились слезами – на то существовало столько причин, что перечислить их все было невозможно. Террористы, как и все остальные, плакали от красоты музыки, но также и от того, что их планы провалились. Они думали о том, что слышат ее поющей в последний раз, и уже тосковали по женщине, которая пока находилась рядом с ними. Вся любовь и желание, которые может вместить человеческая душа, выплеснулись в этой длившейся две с половиной минуты арии, и, когда она взяла самые высокие ноты, слушателям показалось, что они забыли самих себя, что их тела куда-то исчезли, а когда появились снова, тяжесть была невыносима. Когда она замолчала, все стояли некоторое время потрясенные и безмолвные. Месснер прислонился к стене, как будто его ударили. Его не пригласили на прием к вице-президенту. В отличие от других он сейчас слышал ее пение впервые.
