– Ты говоришь, служите обо мне мессы? – Отец Аргуэдас намотал на руку тяжелую занавеску и приложил щеку к мягкой материи. Что может быть прекраснее этого? А раньше его имя просто упоминали во время воскресной мессы среди других двадцати трех имен, перед тем как он выносил из алтаря святые дары, и это все. Знать, что те люди, за кого он молился, теперь сами молятся за него! Знать, что господь слышит его имя из уст такого большого числа людей! – Пусть они молятся за всех нас – за заложников и террористов одинаково!
– Хорошо! – пообещал Мануэль. – Но мессу заказывают на твое имя!
– Я не могу в это поверить! – прошептал он.
– У него есть ноты? – спросила Роксана Косс, а Гэн обратился с тем же вопросом к священнику.
Отец Аргуэдас наконец опомнился.
– Мануэль! – Он закашлялся, пытаясь таким образом скрыть свое волнение. – Я звоню тебе с просьбой об одной услуге.
– Проси что хочешь, друг мой! Им нужны деньги?
Само предположение, что он, находясь среди таких богатых людей, может просить деньги у учителя музыки, заставила отца Аргуэдаса улыбнуться.
– Ничего подобного! Мне нужны ноты! У нас тут есть оперная певица…
– Роксана Косс.
– Ну, ты сам все знаешь. – Отец Аргуэдас почувствовал удовлетворение от сообразительности своего друга. – Ей нужны ноты, чтобы репетировать.
– Я слышал, что ее аккомпаниатор умер. Убит террористами. Я слышал, что они отрезали у него руки.
Отец Аргуэдас был потрясен. Что еще о них там напридумывали, пока они тут сидят?
– Ничего подобного! Он умер своей смертью! У него был диабет! – Должен ли он защищать террористов? Разумеется. Нельзя же допустить, чтобы их ложно обвинили в отрезании рук у пианиста. – Здесь все не так ужасно. Я не преувеличиваю, правда. Мы нашли другого аккомпаниатора. Он тоже сидит в заложниках вместе с нами и играет очень хорошо. – Его голос перешел в шепот. – Может, даже лучше, чем первый. А она хочет вещи самого разного диапазона, оперные партитуры, арии Беллини, Шопена для аккомпаниатора. У меня есть список.
– Все, что она хочет, у меня есть, – уверенно заявил Мануэль.
Священник услышал, как его друг шуршит бумажками, ищет ручку.
– Я именно это ей и сказал.
– Ты говорил обо мне Роксане Косс?
– Разумеется. Именно поэтому я и звоню.
– Она слышала мое имя?
– Она хочет петь по твоим нотам, – заверил его священник.
– Даже сидя под замком, ты продолжаешь делать добрые дела, – вздохнул Мануэль. – Какая честь для меня. Я им все принесу сейчас же. Я лучше пропущу свой обед.
После этого они уточнили список, и отец Аргуэдас еще раз перепроверил его вместе с Гэном. Когда все было согласовано, священник попросил своего друга не класть трубку. Чуть поколебавшись, он протянул телефон Роксане.
– Попросите ее что-нибудь сказать, – обратился он к Гэну.
– Что именно?
– Что-нибудь. Не имеет значения. Попросите ее перечислить названия опер. Она согласится?
Гэн передал просьбу Роксане Косс, и та взяла телефон и поднесла его к уху.
– Алло? – сказала она.
– Алло? – в тон ей ответил Мануэль, старательно подражая ее английскому выговору.
Она посмотрела на отца Аргуэдаса и улыбнулась. И смотрела на него все время, пока перечисляла названия опер.
– «Богема», – сказала она.
– Помилуй боже! – прошептал Мануэль.
– «Джоконда», – продолжала Роксана, – «Капулетти и Монтекки», «Мадам Баттерфляй»…
Священнику показалось, что перед его глазами разливается какой-то яркий белый свет, жаркое сияние, которое заставляло его глаза слезиться, а сердце – биться так, как бьется ночью отчаявшийся человек в запертые двери храма. Если бы он был способен сейчас поднять руку и дотронуться до нее, то наверняка не стал бы себя сдерживать. Но этого не случилось. Он был почти парализован ее голосом, музыкой ее слов, ритмичным плеском имен, слетающих с ее губ, исчезающих в телефоне, чтобы достигнуть ушей Мануэля за две мили отсюда. Священник верил, что он переживет эту переделку. Что когда-нибудь наступит день, когда он будет сидеть с Мануэлем на кухне в его забитой нотами квартирке и они вместе будут бесстыдно смаковать счастье этого самого момента. Он должен выжить – хотя бы ради этой чашки кофе со своим другом. И пока они будут вспоминать, перебирая названные ею имена, отец Аргуэдас все равно знал точно, что из них двоих он гораздо счастливее, потому что именно на него она смотрела, пока говорила по телефону.
– Дайте мне телефон, – сказал Месснеру Симон Тибо, когда разговор с Мануэлем закончился.
– Они разрешили только один звонок. – Мне наплевать, что они разрешили. Дайте мне этот чертов телефон.
– Симон…
– Они смотрят телевизор! Дайте мне телефон! – Террористы оборвали в доме все телефонные провода.
Месснер вздохнул и передал ему телефон:
– На одну минуту.
– Клянусь. – Он уже набирал номер. На шестом звонке включился автоответчик. Он услышал свой собственный голос, говорящий сперва по-испански, а затем по-французски, что их нет дома и они просят перезвонить позже. Почему Эдит не переписала сообщение автоответчика? Как это понимать? Он прикрыл рукой глаза и заплакал. Звук собственного голоса в телефоне казался ему невыносимым. Когда он замолк, раздался длинный нудный гудок. – Я тебя обожаю, – сказал он безнадежно. – Я тебя очень люблю, я тебя обожаю.
* * *
Все снова рассыпались по комнате, разбрелись по своим стульям, чтобы вздремнуть или разложить пасьянс. После того как Роксана вышла из комнаты, а Като вернулся к письму, которое писал сыновьям (ему так много надо было сказать сыновьям!), Гэн заметил, что Кармен по-прежнему сидит в своем углу, но наблюдает теперь не за певицей или аккомпаниатором, а за ним. Он почувствовал стеснение, которое ощущал всякий раз, когда она на него смотрела. Ее лицо, казавшееся красивым до неприличия, когда ее принимали за юношу, теперь как будто окаменело, широко раскрытые глаза не моргали, она почти не дышала. Кармен больше не носила свою кепку. Ее большие холодные глаза были устремлены на Гэна…
Гэн, со всей его языковой гениальностью, часто терялся, оказываясь перед необходимостью говорить своими собственными словами. Если бы господин Осокава все еще сидел рядом, он бы мог сказать Гэну, например, следующее: «Пойди и посмотри, чего хочет эта девушка», и Гэн бы пошел и спросил ее об этом без всяких колебаний. С ним уже случалось подобное: ощущение, словно его душа есть некая машина, способная прийти в движение только после того, как кто-нибудь другой повернет в нем ключик. Он очень хорошо себя чувствовал на работе или когда был предоставлен самому себе. Сидя дома наедине с книгами или записями, он знакомился с языками точно так же, как другие мужчины знакомятся с женщинами: сперва легкая непринужденная беседа, потом – страсть. Он разбрасывал книги по полу и поднимал по одной наугад: читал Чеслава Милоша по-польски, Флобера по-французски, Чехова по-русски, Набокова по-английски, Манна по-немецки, затем наоборот – Милоша по-немецки, Флобера по-русски, Манна по-английски. Для него это было похоже на игру, на эстрадный номер, с которым он выступал перед самим собой, постоянное чередование языков поддерживало его ум в тонусе. Но иное дело подойти к другому человеку, который неизвестно почему внимательно изучает тебя с другого конца комнаты. Возможно, командиры в отношении его были совершенно правы.
