– Милая, не стоит так расстраиваться. На тебе лица нет, – шепнул ей на ухо Элайас и утешающе добавил: – Это всего лишь фильм.
Пимби кивнула. Он прав, это всего лишь фильм. В реальной жизни у человека с петлей на шее нет шансов.
* * *
Их было восемь сестер в возрасте от девяти до двадцати лет. Самую старшую звали Хейди, что означает «подарок». Она действительно была подарком, ниспосланным Творцом, первенцем, которым родители дорожат больше всех прочих детей, даже если это девочка. У Хейди были большие миндалевидные глаза, серые, как грозовые тучи, нежное лицо в форме сердечка, точеный нос. Как и все старшие дети в больших бедных семьях, в детстве, вместо того чтобы играть в куклы, она нянчила живых младенцев. С малых лет она помогала матери: убирала, готовила, стирала, кормила и укачивала младших. Ладони ее загрубели от работы, но запястья оставались тонкими и изящными. На запястьях она носила бесчисленные браслеты из фальшивого золота, которое на ней казалось настоящим. Пимби не помнила, чтобы ее старшая сестра хоть раз пожаловалась, в то время как все остальные без конца скулили и ныли. Сознавая, насколько ответственна ее миссия старшей дочери, Хейди повзрослела раньше времени. Девочка по возрасту, она обладала душой взрослой женщины. После смерти Нази Хейди заменила своим осиротевшим сестрам мать. Она заботилась обо всех, но особенно о самых младших, о близнецах. Когда Берзо женился во второй раз, женщина, вошедшая в дом, осталась для девочек всего лишь «папиной женой», ибо своей матерью они привыкли считать Хейди.
– Я никогда не выйду замуж, – любила повторять она. – Буду присматривать за сестрами до тех пор, пока все они не устроят свою судьбу. А сама останусь старой девой.
Близнецам казалось, она говорит вполне искренне, и, возможно, так и было на самом деле. Тем не менее жизнь распорядилась иначе. Зимой 1957 года Хейди начала встречаться с мужчиной – фельдшером, по распоряжению правительства проводившим в районе вакцинацию от туберкулеза. Взрослые считали прививку совершенно бесполезной, а дети боялись ее до истерики, так что работать ему было нелегко. Двенадцатилетняя Пимби не знала, при каких обстоятельствах этот человек познакомился с ее сестрой, когда между ними пробежала искра. И сейчас, когда она стала взрослой женщиной, фантазия ее была бессильна что-либо представить.
Любовь – это болезнь, и, хотя влюбленный обретает силы и воспаряет духом, любовь все равно остается болезнью. Внезапно Хейди стала неуправляемой, дерзкой и упрямой. Даже мачеха теперь боялась ее, оставила все попытки командовать ею и старалась не оставаться с ней наедине. Хейди было лучше не перечить. Девушка, всю свою жизнь посвятившая заботам о других, словно пыталась наверстать упущенное. Как-то раз ясной ночью, когда месяц серебряным серпом сиял на небе, она сбежала из дома с человеком, которого едва знала.
На следующее утро выяснилось, что кабинет, где делали прививки, пуст. Деревенские дети ликовали. Остатки вакцины бросили в Евфрат, уничтожив все следы чужака, который вторгся в спокойную жизнь деревни, внес в нее страх и сумятицу и в конце концов похитил одну из ее обитательниц.
Пимби помнила, как с исчезновением Хейди дом сразу опустел. Помнила, какой тяжелой была эта пустота, пронизанная печалью. Они горевали, словно в их семью пришла смерть. Впрочем, то, что случилось с Хейди, было хуже смерти. Никто не упоминал о ней, по крайней мере вслух. На ее имя был наложен запрет.
Мачеха буквально исходила злобой.
– Пусть Бог обречет тебя на вечные муки! – восклицала она, обращаясь к воображаемой Хейди, которая мерещилась ей повсюду. Годами в душе этой женщины тлели обиды и разочарования: стыд от того, что она оказалась бесплодной и не оправдала надежд своего мужа, всю жизнь мечтавшего иметь сына, досада на свое бесконечное одиночество, нежелание заботиться о восьми чужих дочерях. Все это вспыхнуло теперь ослепительным огнем ненависти к сбежавшей падчерице.
Что касается Берзо, он, как ни странно, хранил молчание. Лишь глаза его ввалились еще глубже да голова склонилась еще ниже. Он перестал ходить в чайную, целыми днями сидел дома, подавленный и угрюмый, и курил, забывая стряхивать пепел.
Зима выдалась суровой. Миновало четыре месяца. Ранней весной, под вечер, Хейди вернулась. Конечно, ей следовало бы прежде написать письмо и спросить, согласна ли семья принять ее. Но она поступила иначе. Она просто села в автобус, идущий в родную деревню. Ее фельдшер оказался трусом. Он обещал на ней жениться, но, стоило его семье выразить недовольство его решением, тут же пошел на попятный и бросил Хейди на произвол судьбы в большом незнакомом городе.
Хейди была унижена и растоптана. Она боялась возвращаться домой. Но больше идти ей было некуда. И она вернулась. Бесшумно проскользнула в открытую дверь. Ни Берзо, ни его жены дома не оказалось. Хейди встретили близнецы. Увидев ее, они запрыгали, завизжали от радости и закружились вокруг своей сестры-матери, словно планеты вокруг Солнца.
Хейди стала неузнаваемой. Робкой, замкнутой, молчаливой. Сжав колени и потупив взгляд, она сидела на краешке дивана, ощущая себя нежеланной гостьей в собственном доме.
Вскоре, согнувшись в три погибели под тяжестью мешка с овечьей шерстью, который несла на плечах, в дом ввалилась мачеха. На щеках ее горели красные пятна. Хейди она заметила не сразу, но вскоре почувствовала, что в комнате висит напряженная тишина. Близнецы смотрели на нее выжидающе.
– Что случилось? – спросила она. – Вы что, языки проглотили? Или их откусила кошка?
Едва успев договорить, она увидела падчерицу, замершую на уголке дивана. Беглянку. Бесстыдницу, растоптавшую семейную честь. Сбросив с плеч мешок, мачеха замерла, словно громом пораженная. Потом сделала шаг в сторону Хейди и пошевелила губами, словно сплюнула на пол.
Щеки девушки покрыла мертвенная бледность.
Вечером, когда все сестры собрались в доме, никто из страха перед мачехой не решился сказать Хейди хоть слово. Никто не предложил ей поесть или выпить чаю. Девочки и сами почти не ели. Растерянные, испуганные, они ждали возращения Берзо. Когда он вошел в дверь, домашние поняли: ему все известно. Услышав новость, он не стал спешить домой, потому что хотел узнать, что думают по этому поводу другие мужчины.
Хейди вскочила, подбежала к отцу и наклонилась, чтобы поцеловать его руку, но он отступил назад.
– У меня нет сыновей, – заговорил он громко, чтобы его слышали все. – Раньше я не мог понять, почему Аллах не послал мне ни одного сына. Теперь я все понял.
Сестры слушали затаив дыхание. Хейди понуро ссутулилась.
– Да, теперь я все понял, – повторил Берзо. – Будь у меня сын, я велел бы ему убить тебя и восстановить честь нашей семьи, которую ты вываляла в грязи. И твоему брату пришлось бы идти в тюрьму. Из-за такой подлой твари, как ты, он гнил бы в камере всю свою жизнь.
Хейди не плакала, не рыдала, не умоляла о прощении. Она неотрывно смотрела на паука, плетущего паутину под подоконником, и молчала.
В звенящей тишине Берзо завершил свою речь:
