Она неспешно помешивала кофе. «Кофе подобен любви, – гласила старинная поговорка, – чем больше проявишь терпения, тем лучше вкус». Впрочем, о любви Джамиля мало что знала. Она была влюблена всего один раз, и чувство это оказалось болезненным и горьким. Вкус горечи до сих пор оставался на языке, но она никогда об этом не говорила.
Глядя на вскипающую пену, она прислушивалась к звукам за окном. Долина была населена духами. Среди них были создания размером меньше рисового зернышка, неразличимые обычным глазом, но весьма опасные и исполненные могущества. Птицы бились в оконное стекло, насекомые скользили по поверхности воды в ведре, словно это было озеро. Все, что нас окружает, имеет свой язык – Джамиля в этом не сомневалась. Раскаты грома, утренняя заря, муравьи, копошившиеся в сахарнице… Иногда ей казалось, она понимает, что они говорят.
Свое ремесло повитухи она любила больше всего на свете. То была миссия, уготованная ей Аллахом. Поэтому она днем и ночью ожидала стука в дверь, готовая откликнуться на зов и поспешить на помощь, невзирая на туман, дождь, палящее солнце или снег, покрывший землю на несколько футов. Никто не знал, что в глубине своего сердца Джамиля давно уже была замужем. Она сочеталась браком со своей судьбой.
* * *
За стенами дома разбушевался ночной ветер, заставлявший дребезжать оконные стекла. Джамиля сняла кофе с огня и налила в маленькую керамическую чашечку с отбитой ручкой. Она пила мелкими глотками. Огонь в очаге напоминал ее жизнь: он тоже тихо тлел, никого не подпускал близко, а в особые редкие моменты рассыпался искрами, точно умирающие мечты.
Вдалеке вскрикнула птица – сова, которую местные жители прозвали матерью погибели. Через несколько мгновений она ухнула вновь, на этот раз более решительно и смело. Джамиля сидела, прикрыв глаза и погрузившись в раздумья. Несмотря на все трудности, которыми было так богато ее детство, она вспоминала его как счастливую пору. У двойняшек была любимая игра: одна из них изображала маму, другая – дочку. Несмотря на то что Пимби была на три минуты старше сестры, она предпочитала роль дочки, а Джамиля, взяв на себя роль матери, опекала и нянчила ее. Она укачивала свою малышку, пела ей колыбельные и рассказывала сказки. Теперь, вспоминая эти игры, Джамиля поражалась тому, с какой серьезностью они с сестрой им предавались.
Ей вдруг вспомнилось, как однажды отец взял их в город, где они увидели фонтан, исполняющий желания. Женщины, желавшие родить ребенка, свекрови, мечтавшие извести своих невесток, девушки, вожделевшие получить достойного мужа, – все бросали в воду монеты. Когда все разошлись, Пимби подоткнула платье, залезла в фонтан и собрала деньги. После сестры пустились наутек, повизгивая от возбуждения. Добежав до ближайшего магазина, они накупили карамелек и леденцов на палочке.
Конечно, то было увлекательное приключение, но после Джамилю мучило раскаяние. Они совершили кражу. И что самое плохое, они украли людские желания. А это куда более позорно, чем украсть просто деньги.
– Вечно ты придумываешь всякую ерунду, – рассердилась Пимби, когда Джамиля поделилась с ней своими тревогами. – Люди выбросили эти деньги, а мы их подобрали, только и всего.
– Да, но с каждой из этих монеток была связана мечта. Если кто-то украдет твою заветную мечту, ты ведь расстроишься, верно? Я бы расстроилась.
– Значит, у тебя есть заветная мечта? – хихикнула Пимби. – Интересно какая?
Джамиля потупилась, не зная, что сказать. Конечно, она хотела когда-нибудь выйти замуж – обязательно в красивом свадебном платье и чтобы на столе стоял торт с кремовыми розами, такой, что продается в городе, – но эту мечту вряд ли можно было назвать заветной. Хотела иметь детей, но поди тут разберись, действительно ли это ее заветное желание, или дело в том, что женщине положено иметь детей и все вокруг постоянно твердят об этом. Неплохо было бы купить свою ферму и хозяйничать на собственной земле, но это желание не из тех, что подчиняют себе всю человеческую душу. Поразмыслив, Джамиля обрадовалась тому, что ей не пришлось самой бросать монету в фонтан. Окажись она в такой ситуации, ей пришлось бы признать, что заветной мечты у нее нет.
При виде растерянности сестры Пимби насмешливо фыркнула.
– Я хочу стать моряком, – сверкая глазами, сообщила она. – Буду путешествовать по всему свету и каждую неделю заходить в новую гавань.
Никогда прежде Джамиля не чувствовала себя такой одинокой. Она внезапно поняла, что при всем сходстве у них с сестрой есть одно принципиальное отличие: амбиции. Пимби стремилась увидеть мир, раскинувшийся за рекой Евфрат. Можно было не сомневаться, у нее хватит смелости следовать велениям собственного сердца и не обращать внимания на то, что думают о ней другие. В этот томительный момент Джамиле открылось, что она и ее сестра-двойняшка обречены жить вдали друг от друга.
Их отец часто повторял, что все близнецы более счастливы и одновременно более несчастны, чем все прочие люди. Счастливы, ибо у них всегда есть человек, на поддержку которого они могут рассчитывать. Несчастны, ибо, если один из них страдает, другой обречен разделить его страдания. Если их с Пимби ожидают страдания, что станет их причиной, размышляла Джамиля, – заветные мечты ее сестры или полное отсутствие таковых у нее самой?
Воспоминания
Лондон, декабрь 1977 года
Взяв с ленты конвейера пригоршню овсяного печенья и высыпав ее в очередную жестяную коробку, Эдим Топрак сделал открытие: он больше не помнит лица матери. На секунду он замер, ощущая, как по спине бегают мурашки, и в результате пропустил следующую порцию печенья. Билал, стоявший от него в нескольких футах, заметил совершенную ошибку и поспешно сгреб печенье с конвейера. Если бы Эдим увидел это, он, без сомнения, кивнул бы другу в знак благодарности, но он был слишком поглощен безуспешной попыткой вспомнить, как выглядела мать.
В дальнем уголке его сознания ожил некий женский образ, расплывчатый, словно подернутый туманной дымкой. Мать была стройна и высока ростом, лицо ее было белым, как мрамор, светлые глаза исполнены покоя и сосредоточенности. Солнечный свет, льющийся из окна, освещал ее голову сзади, оставляя половину лица в тени. Волосы цвета осенних листьев отливали медью на солнце. Но при тусклом освещении они изменяли свой оттенок и казались почти черными. Губы ее были полными и свежими. А может, и нет. Эдим не был в этом уверен. Может, губы у нее были тонкими, с опущенными вниз уголками. Женщина, нарисованная его воображением, изменялась каждую секунду, как будто лицо ее было вылеплено из тающего воска.
А может, проблема в том, что образ женщины, которая произвела его на свет, смешивался в его сознании с образом жены. Длинные волнистые рыжеватые волосы, которыми он наделил свою мать, Айшу, на самом деле принадлежали его жене Пимби. Неужели жена стала столь неотделимой частью его жизни, что проникает во все воспоминания, даже о временах, когда они еще не встретились? Эдим переступил с ноги на ногу и закрыл глаза.
Перед его мысленным взором возникло еще одно воспоминание. Они с матерью идут по изумрудно-зеленому полю, откуда открывается вид на дамбу. Ему, наверное, лет восемь. Волосы матери распущены, и неугомонный стамбульский пойраз
[4]
, играет с ними, закрывая ей лицо. Над их головами синеет восхитительно безоблачное небо, вдали зеленеют залитые солнцем холмы. Лишь некоторые из многочисленных ворот дамбы открыты, уровень воды в запруде совсем низкий. Мальчик смотрит, как внизу бурлит и пенится водоворот, и у него начинает кружиться голова. Мать предупредила его, что близко к краю подходить нельзя, но это было не в тот день, что вспомнился ему сейчас.
