— Сильно?
— Ногу зацепило. Как с патронами?
— Порядок.
— Граната есть?
— Одна осталась.
— По моей команде бросаем на нос, после разрыва давим этих тварей. Без самодеятельности и без геройства.
— Так точно, без геройства.
А вот насчет самодеятельности Бертолет был с командиром не согласен. Куда же без самодеятельности в ближнем бою, только она и выручает!
— Три, — тихо сказал Татаринов, и гранаты, расставшись со своими не обручальными колечками, полетели в направлении противника.
— Кто не спрятался, мы не виноваты. — Голицын улыбался…
На носу дрейфующего корабля как-то резко наступила минута молчания. Не давая возможному противнику опомниться и собрать себя с палубы, Татаринов влетел на нос…
— Ау! — позвал капитан второго ранга заблудившихся во времени и пространстве, топча вывалившиеся наружу из разбитых ящиков медицинские препараты, приборы, инструменты и лампы для хирургических светильников.
Татаринову никто не отвечал, хотя «ау» — оно на всех языках «ау»!
Сохраняя предельную бдительность, спецназовцы стали осматривать закоулки между принайтованными ящиками.
Метр за метром, страхуя друг друга и не пропуская темных углов и возникших между ящиками укромных местечек, они приближались к самому носу посудины, выискивая тех, кто еще мог остаться в живых после разрывов гранат.
Из-за самого последнего ящика, который был ближе всего к месту, где маститые слесаря и сварщики свели два борта в одну грань, выполз одноногий терминатор.
Если бы не ночь, то можно было бы разглядеть его бледное, ничего не соображающее от адской боли лицо, при этом наемник сжимал в руке пистолет, не пытаясь стрелять. Он просто полз вперед, куда-то туда, на свет фонаря, одиноко горящего над надстройкой корабля…
Голицын успокоил бедолагу рукояткой пистолета.
Убедившись, что на палубе все чисто, спецназовцы посмотрели вниз, туда, где у борта еще недавно находилась подводная лодка. Мало ли, может, они снова полезут из чрева…
Нету. Была и уплыла. Ну и скатертью дорога!
Татаринов оглядел своих и, убедившись, что со старшими лейтенантами все в порядке, показал пальцем вниз.
Теперь предстояло обследовать трюм, где работы могло оказаться не меньше, чем на поверхности, но прежде спецназовцы поднялись на капитанский мостик, прихватив с собой раненого Диденко, который оставался в сознании благодаря обезболивающим таблеткам и уколу промедола…
— Мне не больно, — улыбался Диденко, когда его тащили наверх по небольшой лестнице, и помогал товарищам здоровой ногой…
Когда его наконец плюхнули в капитанское кресло, он констатировал факт:
— Капитана нет.
— Найдем, — оптимистично заверил Татаринов и посмотрел в сторону лестницы, уходящей в чрево корабля.
Они один за другим спускались вниз, выключая ПНВ, поскольку в трюме было светло.
Металлические ступени предательски гудели под осторожными и максимально мягкими шагами, оповещая о прибытии санитаров подземелья.
Когда корабль движется, его ход сопровождает непрерывный гул двигателя, который слышен во всех отсеках, зато сейчас они могли затаить дыхание и услышать, как бьется сердце у соседа, настолько тихо было вокруг.
Постояв несколько секунд и слушая тишину, спецназовцы хотели понять, есть ли кто-нибудь за теми тремя дверьми, что находятся впереди них слева, и есть ли кто-то за той, дальней торцевой.
Будь сейчас с ними Диденко, он бы обязательно уточнил у Татаринова, надо ли им стучаться или можно заходить без спроса.
Но «Старик» сейчас сидит в капитанском кресле и смотрит куда-то в бесконечную даль, время от времени прикладываясь к фляжке.
Голицын подошел к первой двери и хотел открыть ее, но тут из-за торцевой дальней донесся тихий детский плач.
Прошел дальше. Повернув рычаг, Голицын медленно открыл дверь…
На него смотрели два десятка перепуганных детских мордашек.
Старший лейтенант зашел в помещение, бывшее когда-то частью трюма, а сейчас путем нехитрых манипуляций с металлом превращенное в некое замкнутое пространство, где могло находиться сразу несколько десятков человек.
Дети сжались в маленькую разношерстную кучку и сидели на абсолютно голом металлическом полу, оставив свои матрасы в стороне. Тут был свет, тут было чем дышать, но, слушая взрывы и стрельбу наверху, детишки испуганно жались друг к другу…
Татаринов зашел следом и, осмотрев маленьких заложников, не найдя Сильвии, выбрал из группы мальчика лет десяти и показал ему фотографию. Мальчик что-то ответил ему на незнакомом языке. Татаринов не был лингвистом, но, похоже, это был арабский. Ну правильно, зачем Европе иммигранты, на органы всех, на органы!.. Мальчик показал пальцем на среднюю дверь.
Дети поняли, что им не грозит ничего плохого, принялись реветь в голос. Вот тебе и конспирация…
— Бертолет, останешься в детском саду.
— Я не…
Одного взгляда командира было достаточно.
Рев тем временем набрал нешуточные обороты, и казалось, что корпус корабля начал вибрировать от высоких частот.
Бертолет похлопал себя по карманам. Записать бы и выложить в Сеть! Закинув автомат за спину, старлей поднял руки вверх ладонями к детям и стал делать успокаивающие жесты…
Но ария продолжалась…
Надо было как-то спасать ситуацию. Может, дать чего? Нож? Автомат? Патрон? Каждому по одному? Маленький ревущий интернационал. Говорят все на разных языках, а ревут все на одном.
Что ж делать-то?!
Бертолет снял с пояса фляжку и потряс ею. Жидкость внутри забулькала, и пусть никто не слышал этих звуков, но те, что постарше, смекнули, что в сосуде может быть вода.
Тот самый десятилетний араб подошел и протянул к Бертолету руку. Многие тут же успокоились и уставились на фляжку… В результате неравной дележки досталось не всем.
Пока добрый дядя Бертолет раздавал воду страждущим, Татаринов аккуратно постучал в металлическую дверь стволом пистолета.
Тук-тук-тук. Дзынь-дзынь-дзынь. Есть кто живой?
— Сезам, откройся, — шепнул Кэп, и закрытая изнутри дверь ожила.
Татаринов резко дернул дверь на себя, а Голицын залез внутрь со стволом. Напротив стояла Сильвия. Сзади нее находился вездесущий доктор Пинту с пистолетом. Ствол он, понятно, упер в висок девчонке.
Зайдя в кубрик вторым, Татаринов по-доброму попросил доктора не дурить и отдать оружие.
Припоминая особые навыки потрошителя в ведении рукопашного боя, Татаринов не терял бдительности до тех пор, пока руки сдавшегося трансплантолога не были зафиксированы сзади.
