Пленниц осматривали даже тщательнее, чем лошадей. Обычным
делом было не только в рот заглянуть, зубы пересчитать, но и грудь ощупать,
опытной рукою помять бедра рыдающей от стыда жертве. Если зубы оказывались
испорченными, а на теле обнаруживались бородавка, рубец или иной недостаток,
покупку отшвыривали с таким презрением, плевками и проклятиями, что она не
знала, радоваться недолгой свободе или плакать от унижения.
Лиза, ошеломленная, оглушенная, во все глаза смотрела на
торг, когда вдруг чья-то рука вцепилась ей в плечо.
Лиза резко повернулась и тут же вскочила на ноги с
испуганным визгом. Над ней склонялось какое-то ужасное лицо с огромными
горящими глазами! Не сразу она поняла, что перед нею стоит гигантского роста
женщина, задрапированная черными шелками, с черным покрывалом на голове,
закрывающим все лицо, кроме глаз.
Не выпуская плеча Лизы, она выволокла ее из-за спин других
пленников, задрала юбку и так бесцеремонно обшарила все сокровеннейшие места
молодой женщины, что та закричала возмущенно и, вырвавшись, с размаху влепила
пощечину в тонкий черный шелк, занавесивший лицо обидчицы.
Огромные глаза словно бы пожелтели, такой огонь изумления
вспыхнул в них, а Лиза была вмиг схвачена двумя смуглыми, обнаженными по пояс
гулямами[43] в тюрбанах, руки ее заломили за спину, и один из рабов взмахнул
над нею плеткой-семихвосткой.
Однако женщина в черном быстрым жестом остановила его.
– С этой девкою я расквитаюсь сама, – густым голосом
пробасила она, не сводя глаз с дрожащей от злости, хотя и несколько
перепуганной собственной смелостью Лизы. – Я ее покупаю! Думаю, строптивица
придется по вкусу бекштакам[44] нашего султана. Ничто так не разжигает мужчину,
как сопротивление женщины. Ну а если она еще и умна, то, глядишь, и на большее
сгодится.
После сих загадочных слов женщина в черном небрежно швырнула
в протянутую ладонь торговца-татарина маленький шелковый мешочек с монетами и,
не обращая внимания на недовольные вопли крымчака, посчитавшего себя
обделенным, величаво двинулась в обход базарной площади, а два гуляма, связав Лизе
руки, присоединили ее к сворке из доброго десятка самых разных, красивых и
некрасивых, женщин и погнали их всех следом за новой хозяйкой.
Сразу за городскими предместьями начался мелкий лес,
перемешанный с неровными прогалинами и холмами. С бугров рваными хвостами
сползали глубокие овраги.
Трясясь на арбе по каменистой дороге, Лиза во все глаза
смотрела вокруг.
Дорога отнюдь не была пустынной. Вдали виднелись татарские
селения: домишки с плоскими крышами лепились к склонам холмов. Прекрасные
итальянские тополя, стройные, сквозные, возвышались меж плоских, низеньких
беленьких домиков; только изящные минареты могли соперничать с ними в
стройности.
К своему изумлению, она обнаружила, что кое-что может понять
в речи крымчаков, и теперь знала: гора, мимо которой они проезжали, называлась
Аргамыш, речка – Чюрюк-су, глинистые округлые холмы – яйлы, этот городок –
Старый Крым, охранники – бекштаки, а женщину в черном называли Гюлизар-ханым.
Как будто в основе речений калмыков, татар, турок лежал один язык, зная
который, хотя бы в общем, можно было приспособиться ко всем остальным. Это
открытие вселило в нее странную бодрость: как бы ни сложились события, чужакам
ничего не удастся совершить тайком, она ведь все понимает!
Занятая этими мыслями, Лиза даже не заметила, как их караван
приблизился к высокой, сложенной из камня стене, за которой виднелись вершины
пышного сада и купола изящного дворца.
Тяжелые ворота распахнулись и, впустив караван в широкий
мощеный двор, тотчас захлопнулись. Пленниц повели в какой-то подвал, где вволю
дали молока и лепешек, а потом Гюлизар-ханым велела им спать до утра.
– Нынче от вас никакого проку нет, – бросила она
презрительно. – Да и грязны, будто сама грязь придорожная. Кого разохотят
такие? Но уж утром я за вас возьмусь!
«Гюлизар-ханым! Гюлизар!.. Это ведь, кажется, означает
«розочка». Ничего себе! Она больше похожа на кочан капусты».
Кто же она, эта Гюлизар-ханым? Уж очень почтительны были с
нею воины. Родственница султана? Или что-то вроде домоправительницы? А не то
просто сводня, которая приводит все новых и новых красавиц на ложе похотливого
мусульманина?
Одна из полонянок, Параска, присевшая в уголке рядом с
Лизою, вдруг чуть слышно запела:
По тим боцi в огни горять – нiкому тушити.
По тим боцi орда снує – нiкому спинити.
Зажурилась Україна, що нiде прожити,
Гей, витоптала орда кiньми маленькiї дiти…
Тихий голосок ее вдруг налился слезами, задрожал:
Малих дiтей витоптала, старих порубала,
Молодую челядоньку у полон забрала…
Песня оборвалась, и Лиза с облегчением перевела дух. От
этого стона так стиснуло сердце, будто с камнем на шее подтащили ее к темному
омуту. Как будто все невыплаканные слезы враз подкатились к горлу. Нет, не
время их выплакать! Лиза возблагодарила Бога, когда тоненький голосок Параски
оборвался. Неожиданно на смену ей пришла Ганка с новой жалостливой песней.
Этого Лиза уже не могла выдержать.
– Замолчите! – Она вскочила, зажимая ладонями уши. –
Замолчите! Воете, как волчицы!
– Да чтоб тебя черною стыдобою побило! – вдруг завизжала та
самая Ганка, которая только что упоенно рыдала. – Ступа ты чертова! Словно
заодно с нехристями, слезу пролить не велит!
– Шелуди бы тебя шелудили! – яростно поддержала ее всегда
смиренная, задумчивая Мотря.
А там и остальные принялись голосить, перебивая друг друга.
Лиза так и обмерла. Вопят, словно она отняла у них что-то
святое. Но ведь Лиза знала, что нельзя, нельзя позволить отчаянию овладеть ими
сейчас, когда завтрашний день должен полностью переломить их жизнь. Да, их не
ждет ничего хорошего. Но ведь он все-таки настанет, завтрашний день! Ведь они
дошли до Кафы, они не лежат в балке, глаза не выклевало воронье, не моют дожди
белые косточки. Они не валяются обугленные под сгоревшею кибиткою, не гниют на
дне Волги.
Они не ведают, какое это счастье – каждый день жизни! Какое
счастье, если смерть не плетется неотступно следом. Что они воют? Что хоронят?
Былую жизнь? Но она – былая.
