Приплюсуйте сюда куцую доску, годную для употребления лишь с краев и абсолютно не сохнущую после вытирания тряпкой, а также отсутствие половины ламп, и вы поймете, что мои заботы о качестве прочитанного материала были излишними. До материала ли тут! Все мои силы ушли на борьбу с мелом, и после лекции я выглядела как самый трудолюбивый мельник, ибо с ног до головы была осыпана белым порошком. Я искренне задумалась о том, что слова «мельник» и «мел» наверняка так схожи неслучайно. Кроме того, на среднем пальце правой руки у меня образовалась кровавая мозоль. Не приходится удивляться, что труд лектора считается более сложным! Ведь на практических занятиях хотя бы иногда можно заставить писать студентов…
Конечно, понемногу я приспособилась. Дома я забила мелом батарею, к восторгу моего попугайчика, явно решившего, что это камни для заточки клюва. Поскольку раньше такими камнями он упорно считал мои янтарные бусы, я оказалась в выигрыше.
Что касается досок, то в других аудиториях дело обстояло лучше. Во второй моей лекционной аудитории проблема была только в том, что доска прикреплялась к стене лишь сверху и при любом прикосновении страшно громыхала. Ну и что! Я одной рукой писала, а другой придерживала доску. Поначалу, правда, болели мышцы, но это, говорят, полезно. К тому же мне явно требовалось хорошенько накачаться для третьей аудитории. Там была прекрасная огромная доска, которая ездила вверх-вниз. Вниз она ехала довольно туго, зато вверх иногда улетала самопроизвольно. В таких случаях мне приходилось слегка подпрыгивать, чтобы дотянуться до ручки, а потом виснуть всем своим весом. И, натренированная второй аудиторией, я обычно весьма ловко с этим справлялась. Иногда, правда, в моей душе мелькало робкое сожаление, что у меня нет пажа. Раньше дамам держали шлейф, а теперь паж держал бы мне доску. Конечно, можно выбрать студента посильнее и обратиться с просьбой к нему… только как он в таком случае будет писать конспекты?
Даже на привычных мне практических занятиях не обошлось без сюрприза. Пока я сидела в аудитории, ожидая прихода новой, незнакомой мне группы студентов, в дверь заглянул Кубиков. Я оцепенела и попыталась сделать вид, что меня здесь нет. Что я сейчас, например, на Северном полюсе. Или на Южном. Который дальше. Похоже, попытка моя удалась, но лишь частично. Кубиков не стал входить, однако поминутно всовывал в аудиторию голову и недоуменно обозревал обшарпанный потолок с видом человека, направленного для его ревизии.
Кубиков учился у меня в прошлом году. За что судьба мне его послала, точно не знаю. Не исключено, что Бог создал его исключительно с целью тренировки моего терпения. Конечно, многие студенты не блистали в умственном отношении, но сей экземпляр превосходил всех неизмеримо. При попытке вычесть из двух три он стенал так громко, что я боялась, уж не сложится ли у проходящих по коридору мнение, будто я получила образование в застенке гестапо. Зато стоило прозвенеть звонку, роли менялись. Стенала уже я, ибо, если я не успевала мгновенно вскочить и скрыться в женском туалете, Кубиков начинал терроризировать меня вопросами. Вопросы звучали примерно так: «А это-ы-ы… у-у… того самого… блин-блин-блин?» Ответить я была не в силах и лишь робко прикрывала лицо руками от слюны, обильно Кубиковым разбрызгиваемой, да пятилась. Однажды до пятилась до того, что чуть не упала в шахту лифта.
Помимо прочих радостей, мама этого героя труда работала в нашем институте и постоянно подкарауливала меня, рассказывая о неординарном характере сына и интересуясь, нашла ли я к нему подход. Она уверяла, что лучший подход — ни в чем ему не противоречить. Я решила взять это на вооружение и на очередной переэкзаменовке (естественно, с первого раза он сдать ничего не мог) предложила Кубикову самому выбрать себе вопрос. Он потребовал время на раздумье, я, разумеется, согласилась. Я настолько мечтала с ним развязаться, что была согласна на все. Так через полтора часа он бодро заявил, что ничего не выбрал и, пожалуй, лучше пойдет домой.
В результате его мать, обычно засыпающая меня при встрече разнообразными комплиментами, сообщила, что у меня нет сердца, и перестала со мной здороваться, а сына отправила в академический отпуск. Мое отсутствующее сердце возрадовалось, и я лелеяла надежду, что Кубикова не встречу больше никогда. И вот теперь он изучает мой потолок. Ох, это не к добру!
Когда остальные студенты собрались, Кубиков наконец решился. Он сунул нос в аудиторию и с подозрением поинтересовался:
— Это… у-ы… группа-у-ы… сто девяносто три… блин-блин-блин?
— Кубиков, — со вздохом ответил ему кто-то, — ты что же, до сих пор не выучил номер нашей группы? Входи. У нас тут занятия.
Лицо Кубикова вытянулось, и он с укоризной обратился ко мне:
— Вы-у-у… здесь… уы… того… блин… теперь преподаете?
Я молча кивнула, пожалев его несчастную мать, которой вновь придется начинать со мной раскланиваться, и стоически запаслась терпением.
Не успела я войти в ритм работы, как настало время долгожданной конференции. Список театров и музеев я составила заранее, равно как и краткую сводку своих научных результатов. Все это было на английском и предназначалось для вывешивания в том корпусе Математического института, где должно было проходить выдающееся мероприятие.
Этот корпус представляет собой красивый особняк на набережной и используется исключительно для подобных целей. Я пару раз бывала там в студенческие годы. Однако тогда я была лишь слушателем, а сейчас несла некоторую ответственность. В частности, я уже побегала с различными документами, кляня наивных иностранцев, почему-то полагающих, что достаточно продемонстрировать приглашение, и тебя тут же пропустят через границу, не требуя никаких других бумаг, а если и потребуют, оформить их можно будет за пять минут. В результате бумажные хлопоты легли в основном на нас.
Накануне открытия конференции мы собрались в главном здании Математического института. Мужчины упоенно обсуждали порядок докладов, и лишь Ирина Сергеевна, занимающаяся организационной частью, нервно сновала туда-сюда, воздевая руки к небесам.
— Что-то случилось? — спросила у нее я, радуясь возможности отвлечься.
— Ужас, — ответила она тоном, преисполненным такого трагизма, что я поняла: случилось, и нешуточное. — Они отказываются вешать новые шторы!
— Очень плохо с их стороны, — сочувственно согласилась я, не очень понимая, о чем речь, но реагируя на горе хорошего человека. — Почему?
— Считают, это неважно. Они не осознают, что люди, может быть, приедут в Петербург один раз в жизни и будут судить о нем по тому, что увидят в нашем институте. Ау меня там не шторы, а жуткая застиранная тряпка. И главное, новые уже полгода лежат в шкафу, а повесить некому. А эти — все про свои доклады, а до главного им дела нет!
— Опять вы про шторы! — возмутился Юсупов. — Да кому они нужны? Кто станет на них смотреть? Люди будут смотреть на доску.
— Они на все будут смотреть! Подумают, у нас разруха, раз в Математическом институте такие шторы. Или решат, что я плохой работник. Я бы и сама повесила, да вы ведь знаете — у меня головокружения, а там надо лезть на стремянку.
