– Мы не имели дело с военными…
– Я подумала, может, вы получили от них какой-то заказ на рекламу? От комендатуры, например…
– Нет-нет… – в висках у меня «застреляло».
– И еще… – Ирина Алексеевна помолчала и продолжила: – Я нашла это в бумагах Марка… – И она протянула мне лист бумаги, сложенный вчетверо.
Я развернула его.
Это была та самая записка, которую Гриша нашел у себя в портфеле! Но в несколько измененном варианте. Очевидно, Марк распечатал ее на принтере, перечитал и подправил текст. А затем распечатал окончательный вариант.
– Что это значит? – спросила она.
– Пока не знаю, – солгала я. – Можно, я оставлю ее у себя?
– Да-да. Конечно. – Ирина Алексеевна скорбно поджала губы. – Теперь все это уже не имеет никакого значения. Я не уберегла Марка…
– Не надо так, – запротестовала я. – Вы ни в чем не виноваты.
– Когда у вас будут дети, вы поймете меня. Мать всегда виновата, если что-то случается с ее ребенком. Знаете, а ведь я до сих пор не верю, что Марка больше нет… Наверное, боль придет позже. А сейчас мне кажется, что он вот-вот позвонит, приедет ко мне… Я все время прислушиваюсь к мобильному. Там стоит мелодия: «Спи, моя радость, усни». Я пела эту колыбельную, когда Марк был маленьким. И я не знаю, как я с этим справлюсь… – мать Марка замолчала.
В горле у меня застрял комок.
– Извините, я отняла у вас время, – сказала она.
– Ради бога! Если вам захочется, вы всегда можете прийти сюда…
– Не захочется… здесь мне все будет напоминать о нем… – Ирина Алексеевна встала со стула. – Марк часто говорил мне о вас. Называл вас строгой, но справедливой. И ему нравилось у вас работать.
– Спасибо. Мы поможем вам… – Слово «похороны» не шло у меня с языка. – Проводить Марка.
– Я все сделаю сама. Мне помогут родственники и знакомые. Я позвоню вам…
Я проводила мать Марка до дверей. Через минуту ко мне заглянула Ирочка. Глаза у нее были заплаканные.
– Я только сейчас поняла, что Марка больше нет и никогда не будет, – всхлипывая, сказала она. – Все кажется: дверь откроется – и он войдет. Отпустит какую-нибудь шуточку, подмигнет. Он умел поднимать настроение…
– Да… – Я думала о тех странных разговорах Марка с кем-то неизвестным, которые подслушала Ирина Алексеевна. Как же мне хотелось бы ошибиться! Но Марк, получается, по уши завяз в этом дерьме, поэтому его и убили. То ли как ненужного свидетеля, то ли как «отработанный материал», или как шантажиста… И кому же Марк передал ролик и все наши материалы? Подгорову и Хризенко? Но при чем здесь какой-то генерал? Что за странная комбинация? Во всяком случае, записку в Гришин портфель подложил именно Марк!..
– Влада Георгиевна! – пролепетала Ирочка. – Можно, я сегодня пораньше домой уйду? У меня страшно голова разболелась, и… вообще…
– Иди.
Я отпустила сотрудников и тоже поехала домой. Перед самым моим уходом заглянул Гриша и сказал, что его брат нашелся. Он сам вернулся в санаторий, по доброй воле. Он, оказывается, угнал фургон из ближайшей деревни и рванул в Москву – к Грише на работу. А потом – вернулся. «Мишка все время плачет, видимо, у него уже совсем плохо с головой: он никого не узнает и постоянно повторяет: «Я не виноват». Пока он остается там. А что будет дальше – никто не знает», – сообщил Гриша.
Голова моя была пустой и тяжелой. Клонило в сон, хотелось полностью отключиться и ни о чем не думать… Я подумала, что моя жизнь катится куда-то под откос, а я не могу вмешаться в этот неумолимый процесс…
…У двери своей квартиры я увидела стоявшую на коврике огромную корзину роз: алые – по краям, а в середине – белые. Корзина показалась мне какой-то ужасно огромной, как в кино, и я попятилась назад, словно чего-то испугавшись.
– Ну как? – прогремело сверху.
Он уже спускался по ступенькам: большой, веселый, руки засунуты в карманы. Черная куртка распахнута на груди.
– Я… я же просила больше не звонить и не приходить, – чопорно сказала я. – Неужели непонятно? По-моему, мы все уже выяснили.
– Да ладно ломаться-то! Взрослая женщина, а ведешь себя как ребенок.
– Что значит – «ломаться»? – мой голос сорвался на фальцет. И выглядела я, наверное, смешно и нелепо. Меня бросило в жар, руки почему-то задрожали.
– А то не знаешь! – Он подошел и, ни слова не говоря, сгреб меня в охапку. – Я уже соскучился по тебе, моя лапочка!
Это было не по правилам, не так, как я себе это представляла. Мне почему-то хотелось, чтобы Шаповалов приполз ко мне, бледный и исхудавший, и долго умолял – простить его. А я бы сказала «нет» и заставила бы его помучиться, пострадать… А он явился, как снег на голову, веселый, оживленный! Притащил веник – и думает, все в порядке!
– Мы с вами так не договаривались, – сказала я, резким движением высвобождаясь из его объятий.
– Как – так?
– Ну… вот так. Пришел без звонка, и… я должна все забыть?
– Если тебе так хочется – помни! Я что, против? – с явным удивлением в голосе сказал Шаповалов.
Его карие глаза смотрели на меня, не отрываясь.
– Я не собираюсь тебя прощать! – сказала я, поджимая губы. Наверное, со стороны я выглядела как надо: эдакая высокоморальная героиня ставит на место загулявшего героя – расхристанного грубоватого парня, запутавшего в трех соснах.
– Влад! Ты что считаешь, что я должен был приползти к тебе на коленях, бить поклоны до земли и слезно молить: «Прости, ради Бога»? – Его глаза сердито сверкнули.
Я же не могла признаться, что мне хотелось именно этого!
– Я угадал?
– Я не хочу обсуждать эту тему.
Так быстро и легко прощать я его не собиралась. Все-таки я-то мучилась, страдала и переживала, а он так запросто, словно играючи, с полпинка хочет получить прощение. Так не бывает!
– Хорошо, – с расстановкой произнес он, в его голосе прозвучала угроза. Мы, словно два горца, бряцали оружием: кто кого? И пока мы занимались этим обоюдным устрашением, никто не желал уступать другому или просто пойти ему навстречу. «Железобетонная Вешнякова» – вспомнила я, как называют меня конкуренты и соперники. Я вздернула подбородок.
– Видела бы ты себя сейчас! – фыркнул Шаповалов. – Шпагу бы тебе в руки или пистолет, и – вперед!
– А ты думаешь – я тряпка?! Глубоко заблуждаешься! И пускать слюни перед тобой я не намерена! Так же, как и таять из-за твоего букета! Меня этим не удивишь!
– Я думал, ты – жен-щина, – с присвистом произнес Шаповалов. – Понимающая и мягкая. А ты…
– Что – я? Ну, говори! Не молчи! – голос мой предательски задрожал…
– Я уж лучше помолчу.
– Вот что, – слезы мои высохли, не успев толком появиться. – Забирай свой букет и мотай отсюда. И чтобы я тебя возле моих дверей больше не видела!
