– Понимаю… – Я села за свой стол и забарабанила по нему пальцами. – Больше ты мне ничего не хочешь сказать?
– О чем?
– Не знаю.
– Не понял?..
– Я тоже очень многого не понимаю, – с нажимом сказала я. – Вот, например, твой блокнот. – Я достала Гришин еженедельник из сумки и потрясла им в воздухе.
– Зачем ты взяла его у меня?
– Хочу кое-что тебе показать. Ты еще не в курсе, что у нас пропал не только ролик, но и все детские рисунки к нему – весь подготовительный материал вынесли подчистую.
– Кто?
– Я тоже хотела бы это знать. Ну, ты так ничего мне и не скажешь?
– Влада! – Гриша раздраженно стукнул кулаком по столу. – Если ты хочешь что-то сказать – говори! Только не надо, ради Бога, этих догадок, хождений вокруг да около. Ни к чему это… У меня голова совсем другим забита! Поверь мне.
– Почему же не верить, верю.
Впервые за все годы нашего общения разговор не складывался или складывался как-то не так. И Гриша, очевидно, это понял, потому что в его глазах мелькнуло еще нечто, похожее на удивление.
– Ладно, Гриш! Пощажу я тебя, не буду ходить вокруг да около: врежу тебе под дых и разбирайся с этим сам! Почему та дата, когда у нас пропал ролик, обведен в твоем блокноте цветными кружками, да еще и задолго до этого события? Ты что, планировал его загодя?! А мне лапшу на уши повесил – ты, мол, первым обнаружил эту пропажу!
– Ах, вот оно что! – Гриша снял очки и нервно протер их. – Ясненько!..
– Да ты можешь ответить-то? Что за хрень происходит?! Гриша-а-а-а! А-у-у-у!
– Могу. Но не считаю нужным.
– Ты в своем уме?! – заорала я. – Да я тебя с работы уволю! Ты у меня в черный список попадешь, и тебя ни в одно приличное агентство работать не возьмут! Да какое там другое агентство – ты у меня под суд пойдешь, баланду будешь жрать! Ты что, вконец охренел, раз говоришь такое?
– Я тебе докладываться не обязан. Это – моя жизнь.
– Твоя?! – Я с размаху швырнула еженедельник ему в лицо. – Или ты мне объясняешь, в чем дело, со всеми подробностями, или проваливаешь к чертовой матери с волчьим билетом. Но предварительно я из тебя всю душу вытрясу!
– Ты – дура! – внезапно заорал Гриша. – Элементарная дура, раз могла предположить такое! Как эта мысль вообще могла прийти тебе в голову?!
Вид разъяренного, орущего во весь голос Гриши привел меня в шоковое состояние.
И я замолчала. Это было так странно, так непохоже на него. Наверное, мир сошел с ума, если мы с Гришей таким варварским способом выясняем отношения – с Гришей, с которым мы поедали на пару черствые бутерброды с невкусной колбасой, мечтали завоевать рекламный рынок в России и стать на нем первыми.
Да, мир сошел с ума, и мне пришлось констатировать этот печальный факт. Во рту стало горько, и я сглотнула.
– Я жду объяснений, – повторила я.
Наверняка сотрудники все слышали и сейчас пребывают в полной уверенности, что у меня элементарно сдают нервы, как у обычной бабы. Я веду себя не так, как положено руководителю, мое дело – не распускаться, не орать, а вести себя спокойно и с достоинством. Именно достоинства мне не хватило и при последнем моем разговоре с Шаповаловым. Я сорвалась и повела себя как истеричка, и воспоминание об этом заставило меня сначала покраснеть, а потом похолодеть – рана была еще слишком свежей и болезненной. На данный момент передо мной сидел Гриша, и я ждала от него объяснений.
– Ты – дура! – отчеканил он.
– Может быть. Но я жду.
– Хорошо, – он потер лоб. – Я тебе скажу, но следующий мой шаг – я пишу заявление об уходе и кладу его тебе на стол, и только попробуй не подписать! Я не знаю, что я тогда с тобой сделаю! Только рискни! – выпалил он скороговоркой. – Я бумагу положу, а ты ее подпишешь. Договорились?
Я кивнула.
– Это дата, когда ко мне должен приехать брат! Его выписывают.
– Какой… брат?!
– Если ты помнишь, у меня есть брат, сумасшедший, который без конца лежит то в клинике, то в санатории, но теперь его выписывают, и он будет жить у меня.
– Как – у тебя?!
Лицо Гриши страдальчески исказилось:
– Молча!
– Ты же раньше выкручивался как-то?..
– Выкручивался, но сейчас в том санатории сменилось руководство, и ты сама, наверное, понимаешь: новая метла по-новому метет, и сейчас они очень стараются закрутить все гайки и выглядеть белыми и пушистыми. Им уже не до меня! Когда пройдет время и все немного устаканится, я опять попробую наладить контакты и установить мосты, так это, кажется, называется. За приличную сумму. Но пока что он будет жить у меня. Со всеми вытекающими отсюда последствиями! У них там вселенский бардак, недавно они позвонили мне и сказали, что выписка временно откладывается. Брата выпишут чуть позднее и по этому вопросу они свяжутся со мной дополнительно.
– Понимаю… – протянула я, хотя ничего решительно не понимала, кроме одного: я сделала что-то не так, и теперь, вероятно, исправить что-либо или повернуть время вспять никак нельзя. И если Гриша прав, то он никакой не предатель, предательница – я: я разрушила все то, что между нами было, – наше общее прошлое, связывающее нас покрепче любого замужества или любовной связи. Я все это перечеркнула – одним махом – и поэтому вряд ли заслуживала снисхождения.
– А заявление я напишу, – выпалил Гриша морщась, будто у него болели зубы, – прямо сейчас!
– Не кипятись. Всякое между нами бывало. Остынь немного…
– Да. Всякое. Но ты же понимаешь, – он вдруг завизжал тоненьким фальцетом, – я тебя видеть после этого не могу, не то что вместе работать! Как ты могла, как ты могла…
Он обреченно махнул рукой и пулей вылетел из моего кабинета.
Я с трудом перевела дух. Если бы за стеной сидела Ирочка, она бы выглянула и, вздернув подбородок и наморщив лобик, протянула-пропела:
– Кофейку, Влада Георгиевна, или чаю?
Эта ее манера – неназойливая, отвлекающая – обычно приводила к тому, что я пусть ненадолго, но забывала об очередном клиенте, о его глупых просьбах или наглых требованиях.
Я проводила совещания в специальной комнате – мне нравилось, что там все происходит «по правилам», чинно, солидно. Ирочка предлагала посетителям кофе, и они, достав свои внушительные кожаные блокноты и ручки «Паркер», чуть подавались вперед, словно уже приготовились зафиксировать в блокнотах свои умные мысли и соответствующие замечания. Все переговоры о рекламе обычно переходили в бурные споры – все подряд выкладывали свои «концепции» и «видение», а мы с Гришей только переглядывались и делали понятные лишь нам двоим движения бровями или плечами. Когда правое плечо ехало вверх, это означало: «пора прерваться», а если приподнималось левое, читалось это как: «надо еще послушать». Брови взлетают вверх: «явный бред». Углы губ опускаются – «клево, классно».
