– Можно. Но не нужно. В вашем случае я лицо постороннее, и поэтому возводить поклеп на вашего погибшего друга мне никакого резона нет. Я оперирую только фактами. А факты – упрямая вещь.
– И кто же его убил?
– Свои. Которые посчитали, что он стал опасен или не нужен. Часто это одно и то же.
– А вы… откуда знаете?
– У меня есть свои источники информации.
– Я не верю вам! – сказала я скороговоркой.
Захаров подался вперед.
– Он вам так дорог? – Мне показалось, что на лице промелькнула усмешка, которая быстро пропала.
– Ну… это личный вопрос. И я не буду на него отвечать. Но я хочу быть справедливой по отношению к его памяти. И оперировать фактами, а не догадками. Я не поверю, пока мне не предоставят более весомые доказательства, чем просто слова и ничем не подкрепленные обвинения.
– У вас, кажется, недавно погиб муж.
Я дернулась, как будто мне залепили пощечину.
– А вот это уже совсем не ваше дело! – разозлилась я. – Мы с вами должны придерживаться делового сотрудничества. А не отвлекаться на личные разговоры.
Впереди послышалось какое-то шевеление. И только сейчас я поняла, какая тишина стояла вокруг. Никто не смел нарушить наше уединение.
Захаров откинулся назад и прикрыл глаза.
– Я хотел, чтобы вы сами дошли до этой мысли. Не хотите – не надо. Вот вам факты. – И он швырнул мне через стол папку, которая лежала на подлокотнике. – Смотрите и читайте.
– Что это? – прошептала я.
– Смотрите! – Он пожал плечами и отвернулся в окно.
Я открыла папку. Это было целое досье на Витю. Мой Витя, которого я знала с детства, Витя, который дарил мне на Восьмое марта подснежники, а однажды притащил трогательного котенка с голубыми глазами, но Ада запретила его брать. От кошек только блохи, cказала она своим громким уверенным голосом. Витя, который кидался в меня снежками, но защищал от хулиганов… Этот Витя был совершенно чужим, страшным и незнакомым человеком, c которым у меня не могло быть ничего общего. Даже прошлого.
На его счету убийства и пытки людей. Он был в Чечне, но оттуда пришел полностью изменившимся. В этой папке были свидетельства, что там он занимался распространением наркотиков и сделал это своим бизнесом. Этот безжалостный хладнокровный Витя, имевший с полдюжины разномастных и экзотических кличек, был мне решительно незнаком и внушал чувство ужаса.
Я захлопнула папку. По моим щекам потекли слезы.
– Зачем вы… так?
– Лишил вас иллюзий? Сладкой лжи? – Голос был издевательски-насмешлив. – Так вы бы до сих пор сокрушались по своему рыцарю.
Только сейчас я поняла: как же я его ненавижу. И лишь мысль, что я все делаю для своего сына, придавала мне силы. Я закрыла глаза и приказала себе не плакать. Раздался легкий шум. Захаров встал и ушел туда, где скрылась Люда.
Пошел трахаться, подумала я. Хотя мог бы меня отсюда выгнать и заняться сексом на этом роскошном диване, или там тоже такой диван стоит? Интересно, у него в каждом рейсе новая медсестра или как это называется?
Я пыталась не думать об этой папке, о том, что там лежит… Думать об этом было совершенно невыносимо. Когда тебя предают в молодости – это переживается легче, потому что все такое… хлипкое и ненадежное. Мир то белый, то черный, то радужно-оранжевый, и все каждый день меняется и становится другим… Это только кажется, что печали юности трагичны и всамделишны. Это не так… Просто в юности все воспринимается остро и болезненно, и поэтому часто возникает ощущение, что наступил мрак, полный конец света.
Но когда тебя предают в зрелые годы – это все равно что бьют по твоему фундаменту, по твоим основам. А если они внезапно рухнут – рухнешь и ты… окончательно и безвозвратно.
Я вспомнила, как Витя ласкал меня: медленно, не спеша и при этом не спускал с меня взгляда. Он выполнял задание. Я-то думала, что он меня оберегает и охраняет, а он меня пас. И на таком близком расстоянии, что ближе уже невозможно, и все мои движения и поступки сразу становились известны им. Я передернула плечами. Ужасно, унизительно вспоминать все это. А я еще так по-бабски жалостливо рассказывала ему о пропавшем ребенке, не ведая, что он уже все это знает. Каков артист!
Я сама привела их в эту часовню, отдала им бесценные бумаги! Вот это было хуже всего. Они похитили архивы и теперь опережают меня на несколько шагов! Они прошарят все бумаги, каждый документик и найдут моего сына. И тогда я уже должна буду по законам жанра продаться им с потрохами, потому что другого выхода найти своего сына нет! От этой безысходности мне хотелось стонать и выть, раскачиваясь из стороны в сторону!
Меня предали все, и я осталась совсем одна. Нет, я вру! У меня есть Дашка – моя Дашка. Она мне ближе, чем дочь. Она – моя… Приземлимся, и я позвоню ей. Обязательно. Спрошу, как дела. И буду с ней построже, чтобы она не думала, что может вить из меня веревки. Так я ее люблю!
Захаров вернулся через полчаса.
Услышав шум, я закрыла глаза.
– Ольга Александровна! Вы спите?
– Дремлю.
– Я нарушил ваш сон?
– Ничуть!
– Хотите есть?
– Нет.
– Извините меня, – тихо сказал Захаров, и я чуть не поперхнулась. Такой тон был не похож на него!
– Все нормально, – cказала я как можно равнодушней.
– Вы меня простили?
– Да, – отчеканила я. – Простила.
Как только мы приземлились, я отошла в сторонку и позвонила Дашке.
– Дашка! Ты как? – заорала я. – Как ты там!
– Ма! Супер! Галя такая славная! Каждый день меня то пирогами угощает – она здорово пироги печет, – то ухой по-дальневосточному, то всякими изысками. Ма! Я на два килограмма поправилась. Представляешь? Уже в джинсы не влезаю. Надо срочно садиться на диету.
– Даш! Ты не смей! Никаких диет не надо. Слышишь? Ты там ешь, поправляйся. Отсыпайся.
– Мам! Я все время папу вспоминаю, – голос Дашки дрогнул. – Все время!..
Я закусила губу.
Я не могла сказать Дашке, что ее отец оказался подонком. Не могла, и все! Мне было жалко Дашку. Вот когда она вырастет, тогда, может быть, и расскажу… А может, и нет. Пусть живет с мыслью, что ее папа был самый-самый… Лишаться иллюзий – это удовольствие не из приятных. Я только что убедилась в этом на собственной шкурке.
– Надо жить дальше, Даш! Несмотря ни на что… Жизнь продолжается.
Я говорила жутко банальные вещи, но иногда банальность и приводит мозги в порядок, и помогает пережить утраты.
– Мам! Прости меня.
– За что?
– За все. Я вела себя как свинья.
