А Марина еще долго лежала на песке, без мыслей, без чувств и
даже без слов, пока начавшийся дождь не заставил ее наконец подняться. Она вяло
удивилась, что ее конь стоит спокойно и не отшатывается, не встает в дыбки, а
покорно ждет, пока она неуклюже взгромоздится в это отвратительное дамское
седло и соберет поводья, которые выпадали из рук, словно нарочно.
Качаясь в седле, не попадая зуб на зуб, она ехала через лес.
С каждой минутой сгущались сумерки, и скоро она с трудом различала тропу, а
река, изредка мелькавшая внизу, под берегом, теперь казалась темной, как чья-то
коварная душа. И ей казалось, что не воды небесные, а все горести и бедствия
мира, кои мелись вокруг нее с той вьюжной рождественской ночи, сейчас
обрушиваются ей на плечи, стекая на шею коня, который в тусклом вечернем
полусвете весь блестел, будто зловещий черный камень на могиле убийцы.
Имя Брауни
Луна выглянула – и скрылась среди клочьев туч. Снова
показалась, на миг заставив тусклым блеском вспыхнуть черепицу на крыше замка,
поиграв на воде озерка, – и вновь скрылась за узким черным облаком,
напоминавшим чью-то длинную ладонь, заслонившую слишком яркий свет. Не скоро
она теперь появится из-за густой пелены. Как бы дождь опять не пошел…
Ночи становились все влажнее и теплее. Марина чувствовала
это особенно остро, потому что дни проходили как бы мимо нее. Днем она почти не
выходила из своей комнаты, и Глэдис, приносившая ей еду, уже даже и перестала
выманивать ее рассказами о том, какое жаркое сделалось солнышко и как радостно
щебечут птички, а только с молчаливым страхом поглядывала на мрачное,
исхудавшее лицо «русской кузины», меняла подносы с едой или воду в ванне – и
торопилась убраться поскорее из этой комнаты, ставшей местом добровольного
заточения. Никто, впрочем, не догадывался, что по ночам она все-таки
выскальзывает из замка и бродит, бродит по лужайкам и тропинкам, кружит, словно
ночная бабочка, которую долго, порою за полночь, манит негаснущий свет – свет в
окне Десмонда…
Иногда окно оказывалось темным, и это означало, что лорд
Маккол на несколько дней покинул замок. Об этом обычно рассказывала утром
Глэдис.
Марина только от нее узнавала о том, что творилось в замке и
деревне. Именно Глэдис поведала ей, что несколько арендаторов-фермеров,
оказавшихся охотниками за ведьмами, были выселены с земель Макколов; крестьяне
были извещены, что молоко, зерно и овощи убийц никогда не будут куплены в
замке, а Сименс был просто изгнан… хотя и никуда не ушел. По словам Глэдис,
узнав о решении лорда Маккола сместить его с должности, он вдруг развалился,
будто был из глины слеплен да его оземь бросили. Сименса хватил удар (не иначе,
напророченный Мариною!), и как ни был разозлен сэр Десмонд, ему пришлось
оставить обезножевшего старика в замке, поручив его попечению мистера Джаспера,
который уже оправился от болезни. Разумеется, не сам Джаспер ходил за больным –
на то была прислуга, и именно благодаря ее болтливому языку в замке стало
известно, что Сименс совершенно обелил леди Марион и всячески отрицал ее
пагубную роль в смерти Агнесс. Впрочем, отношение Глэдис к Марине не изменялось
к худшему даже и до этого признания: Агнесс яростно не любили в замке, и, хоть
смерть ее была ужасна, всякая девушка сочла, что это распутное, зазнавшееся
существо заслужило своей участи. Но даже если слова Сименса и дошли до лорда Маккола,
Марине это осталось неизвестно. Десмонда она так и не видела. Судя по всему, он
спокойно воспринял ее затворничество. Как, впрочем, и Джессика.
Потеря этой только что обретенной дружбы огорчала Марину до
того, что иногда слезы наворачивались на глаза. Недоверие Джессики было
оскорбительно, оскорбительно! Сама видела потрясение Марины, сама пыталась
помешать ей спуститься на берег, а потом вдруг, ни с того ни с сего… Конечно,
Джессика в тот момент прямо-таки обезумела от ужаса, ее отчасти можно понять…
но все-таки Марина чувствовала себя преданной и бесконечно одинокой. Сердце
непреходяще было у горести в плену, а жизнь чудилась неким свинцовым бременем,
тяготившим душу. Разумеется, она никому не собиралась навязывать свое общество
и требовать извинений! Худо-бедно, а 31 июля медленно, но верно приближалось, и
все чаще Марине приходила мысль, что у нее есть возможность расчудеснейшим
образом отплатить Десмонду за все, что ей пришлось перенести по его вине. Нет,
она больше не мечтала о том роковом выстреле. Вот ведь желала она Агнесс
всяческого зла, а как дошло до дела – жизнь готова была положить, лишь бы
спасти соперницу! Хотя, как ни суди, кто-то же подсунул в шкаф Марины куклу с
иголкой в сердце! И почему-то именно след Агнесс отпечатался на рассыпанном
маке! Дыма без огня не бывает, конечно, однако Марина продолжала с раскаянием и
тоской вспоминать огневую красоту, ставшую жертвой человеческой глупости. Так
же случится и после того, как Десмонд пустит у нее на глазах себе пулю в лоб,
Марина хорошо себя знала! И если Десмонд у нее на глазах пустит себе пулю в
лоб, не будет ли это тем же действом на берегу реки? И совсем другое дело…
ежели он и в самом деле с нею повенчается, подтвердив публично то, что было
совершено тайком! Кто тогда в Маккол-кастл посмеет посмотреть сверху вниз на
«русскую кузину»! И если Джессика захочет по-прежнему остаться в столь милом ее
сердцу уголке, ей придется очень постараться, прежде чем заслужить прощение
миледи Марион. Для начала хотя бы поведать Десмонду, как на самом деле вела
себя Марина, как пыталась спасти Агнесс.
Марина стиснула руки у горла, но не могла сдержать
всхлипывания. Ну почему, почему для нее столь много значит восхищение или
презрение Десмонда? Уж сама-то она может испытывать к нему одно только
презрение. Похитил ее из дому, взял насилкою, затащил бог весть в какие дальние
дали, вынудил лгать, подверг опасности, не говоря уже о том, что, когда хотел,
привлекал к себе, когда хотел – отталкивал и тотчас же принимался ласкаться с
другой. Думая обо всем этом, Марина чувствовала, что ненавидит Десмонда с
прежней силою, однако стоило ей вспомнить, как он вбежал по колена в
серебристую реку, отчаянно крича: «Агнесс! Агнесс!» – и она осознала, что душу
готова заложить, лишь бы он вдруг закричал с тем же безмерным отчаянием в
голосе, осознав, что теряет ее навеки…
– Алан! Алан!..
Марина вздрогнула так, что с трудом удержалась на ногах.
Наверное, какая-нибудь служаночка зовет своего дружка. Пришла на свидание, а
милого нет на месте. Но почему, скажите на милость, она кричала с таким ужасом?
Вот опять тот же задушенный не то шепот, не то крик:
– Алан!
Но почему она зовет с таким отчаянием? Может быть, застала
миленка с другой? Такое, увы, случается куда чаще, чем бедняжка может себе
представить!..
Марина печально хохотнула, да так и замерла с открытым ртом,
увидев черный клубочек, прокатившийся по лужайке от кустов к замку.
