Олег хихикнул. Кое-каких русских словечек кузен, оказавшийся
весьма смышленым, поднабрался. Он умел вполне сносно объяснить прислуге, что
«каша – now, bad, but, блини – yes, very good!». Но почему-то упорно именовал
кафтан армяком, доводя лакеев до судорог в усилиях сдержать непочтительный
хохот, и недоумевал, почему в его присутствии у них начинают болеть
животы, – но все же его «о-де-ва-ся, please!» – было всеми понимаемо. Зато
полюбившуюся баню Десмонд упорно называл the bagnio, что по-английски, как
известно, значит – веселый дом, и как Олег ни сдерживался, он не смог не
засмеяться, тем паче что на ум пришла очень подходящая история.
– А ведь и верно! – воскликнул он. – Веселый дом!
Я в прошлое Рождество пошел с нашими дворовыми к девкам на посиделки, в
деревню. Ряжеными мы пришли, меня никто не признал, – поспешил он
пояснить, увидев, как удивленно взлетели брови Десмонда: как это, мол, так,
лорд Чердынцев предается простонародному веселью?! Все-таки правду говорят про
англичан, что они жуткие задаваки… как это по-ихнему?.. снобы! – Но весело
было. Я в жизни так не веселился. Пели, плясали, бутылочку крутили, целовались
все подряд. А потом заметил, что девки по одной, по две куда-то бегают. Думал,
по нужде, но нет: возвращаются – и ну шептаться, причем кто веселится еще пуще,
кто печалится. Спросил парней, те и говорят: небось девки в баню гадать бегают.
А знаешь, как в бане гадают?
– Гада-ют? – поразился Десмонд. – What is? Где
моются?
– Вот-вот, – кивнул Олег. – В ночь на Рождество
прибежит девка в пустую баньку, станет спиной к печке, юбку задерет и молвит:
«Батюшко-банник, открой мне, за кем мне в замужестве быть, за бедным аль за
богатым?»
Хоть английский Олега за время общения с кузеном существенно
улучшился, он все же засомневался, правильно ли выражается, уж больно
выкатились глаза Десмонда. Впрочем, тут же стало ясно, к чему относится это
недоумение.
– Юбку задирают? – прокудахтал Десмонд, едва сдерживая
смех. – И что потом?
– Потом банник, стало быть, должен девку по заднице
погладить. Ежели теплой лапой погладит, будет у нее муж добрый, ежели холодной
– злой. Мохнатая лапа – быть девке за богатым, голая – за бедным. Вот такое
гадание!
– Ну, ну и что потом?! – понукал Десмонд, чуя по улыбке
Олега, что в сей вечер стряслось нечто особенное.
Молодой Чердынцев не заставил себя долго упрашивать:
– Там девка была одна – Аксютка, ну, хороша, будто яблочко
наливное. Титьки – во! – Он очертил два фантастических полушария, потом,
заметив, что Десмонд в сомнении поджал губы, слегка приблизил окружности к
реальности: – Ну, вот такие, не меньше! Задница – тоже будь здоров. Идет – аж
вся колышется. Ну я и говорю Костюньке, лакею нашему: мол, я сейчас отлучусь, а
ты Аксютку подговори в баньку пойти, тоже на суженого погадать, а то, мол, и не
заметишь, как в девках засидишься! Да когда она пойдет, говорю, постереги, чтоб
никто туда более не совался. Костюнька – он смышленый: не зря его батюшка в наш
петербургский особняк отвез, поставил там помощником управляющего! –
мигнул мне: все, дескать, слажено будет! Я вышел тихонько – да к баньке. Зашел,
затаился возле печки. Кругом тьма египетская, только луна сквозь малое окошечко
едва посвечивает. Ночь выдалась тогда лунная, не то что теперь. Стою – стужа
лютая, зуб на зуб не попадает, а девки все нет. Ну, думаю, быть тебе битым,
Костюнька, не послушалась Аксютка! И вдруг – чу! – снег хрустит под
торопливыми шажками. Бежит со всех ног! Вскочила в баньку – я аж дышать
перестал, – огляделась, да что в такой тьме увидишь? Повернулась к печке
спиной и юбки – р-раз! – на спину себе забросила. Задница у нее – ну, сугроба
белее! Как поглядел я на это богатство – у меня едва штаны не прорвались. А она
из-под юбок своих бормочет: покажи, мол, банник-батюшко, каков будет мой
суженый? Я руку-то нарочно за пазухой держал, она не то что теплая – горячая
была. Погладил я Аксютку – она аж взвизгнула, но ничего, наутек не кинулась. Я
ее сперва легонько потрогал, потом осмелел: огладил всю, пощекотал так, что она
пуще изогнулась. Узрел я… сам понимаешь что. Ну, только что волком не взвыл,
такой пожар в чреслах разгорелся! А она девка-дура, на лавку локтями оперлась,
чтоб стоять удобнее, ноги расставила да и говорит: «А покажи мне,
батюшко-банник, каково-то будет мне с мужем жить, сладко ай нет?»
Я так и обмер!.. Сперва хотел ее пальцем потрогать, но уж
терпеть мочи не было. Вмиг штаны спустил да как наддал – она и пикнуть не
успела, как я в нее ворвался. – Олег возбужденно перевел дыхание. –
Ну, словно в печку сунул, скажу я тебе! Аксютка аж с лавки свалилась, но я
своего не упустил! Барахтались, пока я вовсе не опустошился. И сзади ее, и
спереди, и всяко разно. А ей хоть бы что: подскакивает да приговаривает: «А ну,
еще, банничек-батюшко, а ну, наддай пару и третьего, и четвертого!» Прыткая
оказалась – жаль, что не девка уж была. Хоть и печалился я, что распечатанною
она мне досталась, а потом понял, что нет худа без добра: кой-чему ее успели
научить прежние ухажеры, да лихо научить! Ну, когда я встал – ноги, вот те
крест, были как у юродивого, тряскою тряслись и подгибались, – то сказал
Аксютке (она так и валялась на полу, вишь, не только она меня, но и я ее
крепенько уходил!): «Быть тебе, – сказал, – за богатым, Аксютка!»
Слово я свое исполнил: сперва в дом взял, а когда намиловались вволю и молодка
зачреватела, выдал ее за Костюньку. Tеперь оба в Петербурге, в доме нашем,
надзирают за хозяйством, сынок у них растет…
– Твой сын? – удивился Десмонд. – А отчим его не
обижает?
– Попробовал бы! – воздел крепкий кулак Олег. –
Нет, любит, как своего. Мальчишке и невдомек, что он барский байстрюк. Зачем
ему лишние мечтания? Костюнька знает, что я ни его, ни мальчонку не обижу, да и
Аксютку… – он хмыкнул, – не обижаю никогда. Бывало, надоест в Петербурге
по непотребным девкам заморским тощим таскаться, вернешься домой, скажешь: «А
ну, Аксютка, взбей перинку!» – она тут же, где попало, хоть на полу, хоть на лестнице,
хоть в спальне моей, бряк на спину – и ноги врозь.
– А муж?! – округлил глаза Десмонд.
– Да ну, ему-то что? Убудет от бабы, что ль? –
отмахнулся Олег. – Тут гвардейский полк надобен, чтоб от нее убыло! И мне
хватает, и Костюньке… подозреваю, близ этого пирога еще не один из лакеев
кормится.
– Амфитрион, – пробормотал Десмонд, и Олег так и
закатился.
– Амфитрион, ну истинный наш Костюнька Амфитрион!
[6]
