Звонок из Хадеры:
— Я тоже видела. Видела! Как гвозди вбивали в дерево, а оно живое, живое… И я, я живая… Поговорим?
— Поговорим.
— Кому начинать?
— Вам начинать, мне не перебивать.
Начинает раздумчиво, слово отделяя от слова, разгоняясь к долгой беседе:
— Не люблю себя на фотографиях. В зеркалах тоже не люблю. Даже в витринном отражении. Вижу не себя — свою бабушку, которая плохо говорила по-русски. А я, литературная девочка, хорошие стихи читала, плохие писала, бегала на поэтические вечера — от себя не убережешься, сочинитель.
— Очень уж вы суровы к себе.
— Не льстите, не надо…
Куда уведут их разговоры, в какие откровения?
— Я балованная. Меня любили, не скрывали этого, а здесь — никто и никому. Дали пособие, и всё. Так хотелось почувствовать тепло, ласку — сразу, по приезде.
Признание:
— Любить-то меня не за что…
Вскидывается:
— Не надо меня любить, не надо!.. Обласкайте хоть кого, и мне станет легче.
Подошло время затронуть запретное:
— Вы тут…?
Угадывает вопрос:
— Одна. Я одна. Муж работал на полигоне, весь в секретах. Мужа привезли в гробу, не дали его открыть; может, никого там не было.
— Дети у вас…?
— Дети были. Неродившиеся. Жили во мне, ждали своего часа. Трое. Нет, четверо… Я с ними разговаривала, кормила, укачивала, каждого называла по имени. Всех любила, но девочку особенно. Косички ей заплетала, платьица примеряла, туфельки с носочками… Теперь я старая, и они во мне умерли.
Горлом издает звук, сглатывая слезы.
— Выдумываю, всё выдумываю. Муж мой… Что делал на своей работе? Какую Хиросиму готовил? Не было у нас детей. Не могло быть. Прошла по свету и недодала, даже детей недодала…
Молчит. Он молчит.
— Читаю вашу книгу. Подбираюсь к последней части… Просьба у меня.
— Слушаю вас.
— Не дайте умереть вашему герою.
— Это от меня не зависит.
— Какие вы жестокие, сочинители!.. Пожалуй что так…
Уходит без оглядки день шестой, в котором герои так и не пришли к единому мнению по какому-либо вопросу и не последовала кратковременная удача, способная утешить хотя бы на время…
Часть седьмая
Синий дым Китая
1
Утро подступает торопливое.
День хлопотный.
— Что теперь? — спрашивает Ая.
— Надеваем фартуки. Косынки. Берем метлу, тряпки, ведра, пылесос. Генеральная уборка! Перед приездом родителей!
Стараются все.
К себе без поблажки.
Даже Ото-то, потный, взъерошенный, бегает по комнатам, суматошится без особой потребности. Раскраснелся. Помолодел. Растрепались пряди волос. Человек при деле, нужном и важном, не мешайте человеку.
Возятся до полудня.
Потом обедают.
Отдыхают от непосильной работы.
Идут к Ривке-страдалице.
В квартире у Ривки переполох. Ривку забирают в дом престарелых, и соседи собираются у ее постели. Финкель, Ая и Ото-то, Дрор с девочкой, которая держит его за руку, филиппинка приткнулась у двери в тревогах за завтрашний день. Тут же — без них не обойтись — Бублик с Ломтиком, которому сменили подмоченные штанишки на новые.
Сумерничают за задернутыми шторами. Ривка убеждает собравшихся:
— Семьдесят лет — это не так уж и мало. Можно многое успеть, если, конечно, постараться.
Ото-то волнуется:
— Не остаться ли насовсем? Всем вместе. На нашей площадке.
Вздыхают:
— Если бы…
Дрор вскидывается на стуле:
— Слушайте!.. Я же могу и там. В доме престарелых. Оживлять сердца сокрушенных.
Девочка морщит лоб в сомнениях:
— У престарелых? Очень уж престарелых?.. Там я согласна.
Филиппинка сообщает вдруг:
— В нашей деревне. Женщина. Пару лет прожила на том свете, вернулась и стала жить заново.
Обдумывают такую возможность, принимают или отвергают; Ривка прикидывает: «Заново? С Амноном? Я согласна».
Приходят санитары с носилками.
Все провожают Ривку до машины.
Прощаются. Обещают навещать. Долго глядят вослед…
…еда станет пресной, разговоры никчемными, окружение безликим, интересы подернутся ряской, без родника на дне и кувшинки на плаву, тешащей взор. Для стариков нет отдаленного завтра, нет порой и сегодня в неулыбчивом существовании. Сначала не видишь себя со стороны. Затем не хочешь видеть. Не можешь. И наконец, какая разница?..
Можно запасать камушки на могилу.
Ривку удивят старушки, потребляющие немало пищи, будто накапливают ее к дальней дороге. Одна из них тут же сообщит новенькой, гордо потряхивая кудряшками: «Взяла от жизни всё, что успела забрать. И пусть они задавятся от зависти-обиды. Они все…» Другая прибавит свое: «Отец прислал деньги на пианино, а мы купили корову. В войну не было кормов, молока у нее тоже не было…» Третья, глухонькая, слепенькая, в белых валенцах, в синем платье с горошинами, силком выдернутая из Среднерусской возвышенности, будет вскидываться на стуле с каждой ложкой супа: «Тебе это ндравится? Мне не ндравится. Что тут может пондравиться?..»
Мягко, в валенцах, подкатится к Ривкиной кровати, ткнет пальцем в выпуклость у себя на груди, спросит хитровато на незнакомом наречии:
— Чего у меня?
Вытащит из-за пазухи железную коробку, повертит перед носом:
— Чай. Люблю чай. — Глянет подозрительно по сторонам, засунет банку обратно. — Целее будет…
Ривка улыбнется ей, привечая, и она приткнется в уголке кровати, станет перебирать беды свои, взбалтывая ногами:
— Дуня, кричат, бежи домой! Твоего на войну забирают… Прискакала с поля без памяти, а его уж забрали, отвезли и убили. Кручиновата стала, к винцу приохотилась…
В один из дней Ривку поднимут с постели, облачат в нарядное платье, усадят в кресло — так она распорядится. Сын Ицик приедет с женой, с внуком Рони, и она не захочет, чтобы мальчик запомнил бабушку беспомощной. У Рони ожидается бар-мицва в синагоге, но Ривку не повезут на торжество — слишком уж хлопотно, а она, гордая, не попросит. Но напоследок… Напоследок пожелает выслушать те слова, которые внук произнесет перед собравшимися.
— Недельный раздел «Ваишлах», — громко, с выражением, скажет Рони. — Могу наизусть.
— Наизусть, — попросит Ривка.
