Добром не заканчивается многое, что начиналось добром. Знакомятся на экране, встречаются на экране — скоро появится электронная семейная жизнь по переписке, без прикосновений души и тела, без томления, стона обладания. Ответила бы мама Кира, сладко потягиваясь, блузка затрещит на могучей груди: «Господи, хорошо-то станет! Close — и нет его. Open — и выбирай любого…» Ответил бы папа Додик, снисходительно поглядывая на дедушку: «То ли еще будет…»
4
Старый человек бредет стороной по рыжему гравию, дохаживая дни свои.
На шее провисает ключ на шнурке — приметой его забывчивости.
На лице проступают годы — узника биографии.
Зубы стальные. Щеки проваленные. Морщины иссечены жгучими ветрами. Голова опущена, руки обвисают, линялые носки в цветную полоску выглядывают из сандалет, стираная ковбойка с засученными рукавами выдает место прежнего обитания.
Встает у дверей гаража, приваливается к косяку, опадая телом, словно скрытый недуг тянет его к земле, пропитанной отработанными маслами. По подтекам черноты передвигаются муравьи — стоит только приглядеться, и ликующий старик обеспокоится: «Они выбрали плохое место для проживания». — «Они не выбирали, — ответит старик опечаленный. — Они тут родились».
— Здравия вам желаем! — приветствует Финкель.
Старый человек глухо отзывается:
— Чего желаете?
— Здравия.
— Садись, — взывает жалостливый Ото-то. — Вот же диван. Вот.
Взглядывает притухшими глазами:
— Сяду — не встану.
Была война — он воевал, была тюрьма — он сидел. Расшевелить — выдавит из осмоленной махрой, морозами прихваченной гортани:
— Свет велик, а в нем тесно. Одно слово — бессортирье…
Нара является ему во снах, вонючая параша на виду у всех, бессортирье долгой неволи под блатное блекотанье: «Сижу я в Таганке, как в консервной банке. За дверью гуляет вертухай…» А за стеной снег, пурга, мрак и заносы, где злобятся собаки с конвоирами, конники на скакунах — клыками, каблуками, копытами у лица, а он перелеском, а ему отголоском: «Будем брать… Брать будем…» Старый человек опасается сновидений, куда без стеснений вламывается барачное прошлое, кумачовый призыв на вахте, — книги напоминают ему об этом, дотошные передачи по телевизору, неуемные расспросы. Пусть позабудут про ту парашу, пусть все: лучше конечный ужас, чем ужас без конца.
Узи, Йоси и Рафи улыбаются старому человеку. Называют без иронии: ребе.
— Вот кофе, ребе, вот булочки. Угощайся.
Ото-то беспокоит появление лишнего едока, а потому торопится, опустошая пакеты, крошки рассыпает по дивану.
Спрашивает Йоси, снимая колесо:
— За кого будем голосовать, ребе?
Отвечает замедленно, слова выталкивая наружу:
— Трудно сказать. Может, не пойду. На этот раз.
Поворачивают к нему головы:
— За других спрячешься? За наши спины?
— Станешь потом говорить: это они выбирали, это не я?..
У старого человека свой опыт. Его настораживают деятели с неуемной жаждой возвышения, которые вещают: «Я знаю, что надо делать». Лишенный сомнений — опасен; принятие на себя ответственности может обернуться высшей степенью безответственности.
Йоси это не нравится:
— Ты, может, прав, ребе, но и другие не всегда ошибаются.
Добавляет Узи из-под днища машины:
— Ты, ребе, давно не тамошний. Обитание твое здесь, до последнего вдоха — придется выбирать.
А Рафи слушает их разговоры, хмурится или улыбается на свое усмотрение. Рафи у них молчун: меньше говоришь — реже ошибаешься.
— Это про нас сказано, — изрекает вдруг Рафи. — «В те дни не было царя у Израиля; каждый делал то, что ему нравилось…»
Затихают, обдумывая его слова, и Узи говорит:
— Дом наш — машина на ходу. Поменять резину, чтобы устойчивее на поворотах, заменить глушитель, чтобы не шуметь без толку, отрегулировать подачу топлива — и двигайся дальше.
Йоси тоже не молчит:
— Раз суждено воевать, слава Богу, мы не в проигрыше.
Ото-то заглядывает в пустые пакеты, высыпает на ладонь крошки, шумно вздыхает:
— Пошли, Финкель.
5
Прощаются с Узи, прощаются с Йоси и Рафи.
Шагают по улице, приноравливаются к валкому шагу старого человека.
Вырывался оттуда с трудом, с унижениями, даже здесь вздрагивал от всякой машины у тротуара, где затаились тени, надзирающие с прежних времен. Через пару лет попал в Италию, на стыке с Австрией, перешел через границу, купил пиво, неспешно вернулся обратно. Полицейский улыбнулся старому лагернику, он улыбнулся в ответ, тогда и догадался: срок закончился, закончилось его утеснение. Только с едой что делать? С полными, доверху, вместительными тарелками, куда набирает жадно, поспешно, чтобы после пары ложек отвалиться от стола с резью в животе, глядеть с тоской на нетронутое изобилие, которое изголодавшийся не в состоянии потребить?..
«Не надо меня жалеть. Не надо! Бог не поменяет прошлое. И не проси».
Непослушными пальцами выковыривает сигарету из пачки, огонек упрятывает в глубинах ладоней, взглядывает из-под заросших бровей:
— Мы разве знакомы?..
Они встречались прежде, когда старый человек был не таким еще старым, без провалов памяти. «Меня, — говорил, — отыщете по следу. По пластинкам от таблеток с прорванными ячейками».
Это он показывал Финкелю клад отлетевших времен, значки «Ворошиловский стрелок», «МОПР», «ГТО», «БГТО» и «Осоавиахим», «Воинствующий безбожник» и «Отличный административный работник», эмалевый пионерский призыв «Будь готов!», прочее разное, запрятанное до случая, когда вновь призовут к ответу: «Будь готов!» — «Всегда готов!»
— К чему? — спрашивал Финкель, охотник за случаем.
— Ко всему, — отвечал кратко…
…заново утвердится трибуна на возвышении, стол под красным сукном, графин с водой, карандаши с блокнотами, микрофон с лампочкой подсветки, — глаза разгорятся у честолюбцев на сладостный раздражитель, старческий ареопаг с портретов, Виссарионычи иных времен, Ефремычи, Павлычи, Михалычи-Моисеичи взглянут на мир булавочным зрачком снайпера, пули которого не избежать. Вновь соблазнят мечтателей. Изведут утешителей. Накопят про запас неразумную злость. Не порадуются удачам других народов, порадуются их бедам, продвигаясь верным путем в неверную сторону, свободу-равенство-братство поменяв на надежно-выгодно-удобно, пророков на референтов, ясновидящих на всезнающих, что вызовет позывы к призывам и призывы к позывам. «Не могу больше, — пискнет некто надежно упрятанный. — Хоть бы две партии было…» — «Ничего себе, — пискнут в ответ. — Куда нам две? Два обкома. Два райкома. Два парткома. От одной партии — не продохнуть…»
