«Хватит уже! — выговаривает мама Кира. — Научись уважать себя. Хоть на старости». Отвечает молча, отвечает каждому: «Чрезмерное уважение к себе вытесняет уважение к другим». Добавляет не для всякого восприятия: «Излишнее почтение к собственной персоне скрывает, быть может, некий порок, таящийся в сознании человека или целого народа».
Девочки сидят рядком, воробышками на бортике тротуара, взглядывают снизу вверх, прыская в кулачки. Всем знаком по округе тихий мужчина преклонного возраста и несуразный верзила, опасливо ступающий с тротуара на мостовую. Финкель его оберегает, ограждая от неудобств; когда переходят улицу со многими машинами, старый берет молодого за руку, а тот конфузится и бормочет:
— Ты что… Я сам. Сам…
— Не я веду тебя, — успокаивает Финкель, правдоподобно прихрамывая, — ты меня.
У Ото-то давняя привычка — выискивать среди мусора конверты с посланиями, прикладывать к глазам для прочтения: не отец ли с матерью отправляют наставления сыну, который сумел их пережить? Повсюду, по дворам-улицам-газонам, раскиданы невостребованные письма с родительскими советами, посланные для скорого остережения, что беспокоит мужчину, горестно-сокрушенного.
— Финкель, ты вдумчивый?
— Не сказал бы.
— А я?
— Ты вдумчивый, — уверяет Финкель. — Ты и отзывчивый.
Улица заканчивается спуском в овраг, склон которого усеян мешками из-под цемента, ржавыми бочками, битыми бетонными плитами, останками негодных кроватей, скинутых за ненадобностью. Туда Финкелю не добраться, тот завал ему не по силам, что обижает и раздражает сверх меры.
— Не смотри в ту сторону, — бурчит сердито. — Не надо!
И они проходят, отвернув головы.
Катит мимо машина для сбора мусора. Шофер гудит, их приветствуя, мужчины в спецовках, пристроившись сзади, кричат напористо:
— Давай к нам! На подмогу!
Уносятся вдаль, словно на запятках кареты, ловкие, ладные, выпевают под шум колес: «Из окон корочкой несет поджаристой, за занавесками — мельканье рук…»
— «…здесь остановки нет, — продолжает Финкель, загрустив без причины, — а мне пожалуйста…»
Встают у распахнутых дверей.
Смотрят завистливо.
Автомобили на подъемниках. Коробки с запасными частями. Инструменты на стене в строгом порядке. Пошумливает с отсечками насос, нагнетая сжатый воздух. Погуживает вентилятор. Работают несуетливо Йоси, Узи и Рафи с уважением к себе и к своим клиентам. Видно, что свыклись с давних времен, обо всем переговорили, без слов понимают друг друга.
Финкеля называют почтительно: доктор.
— Доктор, когда купишь машину? Мы бы ее чинили. Со скидкой.
— Я не доктор, — отвечает в который раз. — И машины у меня не будет.
— Для нас ты доктор. Чего не приходишь? Скучаем без тебя. Без друга твоего скучаем.
— А мы-то… — вспыхивает Ото-то. — Мы тоже!
Дергает Финкеля за руку, тянет за собой — не отказать:
— Пойдем. Купим. Как тогда.
Идут в магазин. Ото-то поторапливает:
— Йоси любит с маком. Узи — с яблоками. И я… С маком. Яблоками.
Возвращаются назад с пакетами, выкладывают содержимое на стол, устраиваются на продавленном диване, на клеенчатой его обивке, сидят столько, сколько сидится, пьют чай, едят булочки. С маком, яблоками, сладким заварным кремом.
У механиков нет перерыва. Йоси, Узи и Рафи подхватывают булочки на ходу, прихлебывают кофе.
— Доктор, — спрашивает Узи, колдуя над мотором. — Не обидно стареть?
— Когда как.
— Тебе немало лет, доктор. По виду не дашь.
— Я и сам не возьму.
Улыбается Йоси. Улыбаются Узи и Рафи.
— О чем мечтают на старости, доктор?
— О многом. О разном.
— И я, — бормочет Ото-то, во рту непрожеванная булочка. — О многом…
— Состариться на твой манер, доктор, — вот бы научил.
Высоченные потолки. Крашеные стены — белилами по кирпичу. Колышется флаг под вентилятором. Слышна музыка из запыленного музыкального агрегата.
— Не уважаешь восточные мелодии, доктор.
— Уважаю. Только тихие.
Финкелю хорошо с ними. Приходит в гараж, пьет чай, слушает постукивания насоса, нагнетающего сжатый воздух.
— Доктор, ты многое повидал. Расскажи, не всё же в себе таить.
Откровение следует за откровением. И где? В гараже. На продавленном диване. За чаем с булочками. Рядом с Ото-то, который их подъедает.
— В детстве моем. Была передача на радио. Про белого пуделя, которого захватили недобрые люди, а мальчик отправился его вызволять. В этом месте музыка нагнетала такой страх, что я отключал радио. Не раз слушал и всегда прерывал, чтобы включить заново, когда мальчик убегал с пуделем и я радовался…
Изумляется на виду у всех:
— Надо же! Пережили голод, войну с бомбежками, а передача пугала…
Кивают с пониманием Узи и Рафи. Интересуется Йоси:
— Что с идеалами, доктор? Из тех, из прежних?
— Кое-какие сохранились. Но не все, нет, не все.
Молчит. Вздыхает. Ерошит в раздумье волосы:
— Перестаю доверять себе. Накопленному опыту. Убеждениям с привычками. И не измениться уже, мир не изменить по своим представлениям — к счастью, быть может.
— Кому тогда доверять, доктор, если не себе?
— Этого я не знаю.
Узи у них мыслитель — всякому известно. Узи произносит с натугой, отворачивая прикипевшую гайку:
— Тебе никто не нужен, доктор. Так не годится. Всех отбросишь, с кем останешься?
— Мне нужны многие.
— На расстоянии, доктор. На расстоянии.
Думает. Сразу не соглашается:
— Это так и это не так…
Мир Финкеля, привычный, обжитой, покрывается трещинками наподобие фарфоровой чашки, доставшейся по наследству. Его дед родился при конной тяге и дожил до машин-паровозов. Его отец пользовался трамваями-автобусами, к которым привык без труда. Дожить бы свой век с вертолетами-самолетами, но эти, но электронные чудища, мельчающие и мельчающие, стремительно заползающие в дом, в карман, в ухо, разбухающие от неисчислимых сведений, — как к ним приноровиться?
Огорчается ликующий старик, неспособный угнаться за технологическим буйством; сокрушается старик опечаленный, за уши втянутый в иное столетие: «Это не мой век! Не мой!..» До многого он, конечно, не доживет, но и без того придумано сверх меры. Собирают нечто электронное, память которого поначалу пуста. Голый мозг без единого понятия, даже еще не дурачок. Кто способен выучить его? Кому довериться?..
