И кошка соглашается, доверившись ребенку, который не способен еще притворяться. Располагается на одеяле, рыжие комочки тычутся ей в живот; Бублик разглядывает пришельцев, опасаясь приблизиться, Ломтик от волнения брызгает малой струйкой: не выгонят ли его на улицу, обменяв на пришельцев?..
Бегут в магазин, покупают непромокаемые штанишки для младенцев, натягивают на Ломтика, высунув наружу хвостик через проделанный надрез, — можно теперь не смущаться, брызгать в свое удовольствие.
— Ковчег, — определяет Финкель. — Квартира обращается в ковчег. Ох и достанется нам, когда мама вернется!..
Продолжается день пятый, по окончании которого Финкель попытается взмыть в заманчивые высоты, сожалея о невозможном и безвозвратно утраченном…
7
Девочка Ая сует нос в мохнатое ухо, нашептывает с оглядкой: «Никому не расскажешь? Честное медвежье?..» Сообщает, глаза раскрыв до невозможного: «У дедушки есть под-ру-га». — «Молодая?» — «Не знаю». — «Хороша собой?» — «Еще бы…»
Снова она звонит.
В нежданный день. В неурочный час.
— Забери меня.
И он выскакивает из дома.
Бежит.
Едет.
Снова бежит.
Нет никаких надежд, чтобы такое приключилось, но вот же оно, вот она — формула счастья: где ждут, туда поспешай!.. Не счесть психологов на крохотную страну, не счесть психиатров: разобрались бы, что происходит со старым человеком.
Тайная подруга ожидает на скамейке, словно не уходила. Ладонь укладывает на ладонь.
Солнце над головой. Середина рабочего дня.
— Тебя уволят.
— Ну и уволят.
Молчат. Обвыкают после разлуки. На газоне напротив французского консульства, где сосны тянутся к облакам, ветер погуживает на высоте, неприметный дятел шустро взбирается по стволу, выискивает жучков-короедов.
Берет за руку, и он идет. Сажает в машину, и они едут.
Сосны покачивают встрепанными макушками, расставаясь, но не осуждают, нет, они не осуждают. Взревывает мотором. Первой срывается у светофора. Машина — оранжевой капелькой на колесах скроена ей по мерке; ведет машину уверенно, руки умело справляются с рулем — до чего несхожа с той, которую хочется защитить и уберечь.
Ехать им недалеко. Совсем близко.
Лестница распахивает призывные объятия, приглашая вознестись по ступеням.
Окна пробуждаются от спячки, высматривая пришельцев глазами вымерших хозяев.
Чудо перед ними.
Чудо тропиков на газоне.
«Angel's Trumpet», «Brugmansia пахучая».
Обвисают долу блекло-желтые соцветия, чтобы затвердеть в вожделении к их появлению, вскинуть к облакам ангельские трубы, возвестить в ликовании, на долгом дыхании, донеся призыв до небес. Какой чудодей сочинил эту мелодию взахлеб от невозможной одаренности, которому всё доступно, всё раскладывается по нотной линейке, излечивая опечаленных, удрученных, тоскующих по прибежищу?
Дом в три этажа. Дом прежних времен, музей непосещаемый в терпеливом ожидании посетителей.
Ведет его за руку, не отпускает. Ключом открывает дверь.
Кто она? Хранитель этого музея, подруга хранителя, взломщик-любитель? У нее, возможно, ключи от всех дверей города, от подъездов его и квартир; с ней, вслед за ней можно войти куда угодно, сесть за стол, отдохнуть на случайной постели.
Расписной потолок на входе.
Комната налево. Комната направо.
Всё готово к торжественному приему. Разложены фрукты, расставлены бокалы и бутылки вина, на патефоне ожидает долгоиграющая пластинка «His master's voice»: Брамс, симфония № 1 in С minor, Arturo Toscanini. Зеркало на полстены спешит отразить гостей в своих глубинах, но они не удостаивают его вниманием, устремляясь вверх по лестнице.
Двери раскрываются на пути.
Раскатываются ковровые дорожки.
Зажигаются хрустальные люстры с подвесками в глубинной переливчатости.
Опускаются гардины на окнах.
Звенит колокольчик, призывая к трапезе, раздвигаются столешницы из мореного дуба, укладывается шумная, накрахмаленная скатерть к приему гостей, супница на ней, соусница, хлебница под вышитой салфеткой, вилки-ложки начищенного столового серебра, тарелки саксонского сервиза с гербами.
Вот и камин с задымленным устьем — одинокое полено на решетке. Балки на потолках темного, прокопченного дерева. Выцветшие гобелены на стенах. Книги в кожаных переплетах, недоступные для прочтения. В позабытом аквариуме тени неспешных золотых рыбок. В напольных вазах букеты истлевших цветов. В шкафах плечики от костюмов, которые давно износили.
Их это не интересует.
Выше по лестнице. Еще выше. Под самую крышу. Где ожидает кровать, взбитые к их приходу подушки, призывно откинутое одеяло: кто так постарался? — и некто невидимым стражем встает за дверью, не давая обеспокоить.
Одежды слетают сами, ненужные им покрытия.
Матрац охает от позабытой тяжести.
Стон. Возглас. Всплеск. Познавание заново:
— Руки… Руки твои…
Душа не выбирает выражений.
Стены не выдадут их тайну. Сосны не выдадут. Машина-капелька и французские дипломаты. Начинает говорить — слова липнут к губам, не желая слетать. Она — сон, его сон, и не хочется просыпаться. И не проснуться.
— Я видела, видела… Как гвозди вбивали в дерево… Веревку протянуть на газоне, белье сушить… А оно живое, живое! А они — гвозди! И я, я живая…
Кто вбивал те гвозди? Кого винить? Глаза невидящие, ладонь ищет ладонь, сердца оплывают нежностью.
— У нас две недели… Две, всего две. Будем жить, словно в запасе такой срок…
Он говорит ли это? Она? Выдох ли общий?..
Голова на его плече. Дыхание — теплотой в шею. Слеза без звука. Цвет духов под цвет глаз, опахивает горчинкой к скорому расставанию, когда упрятывают чувства на пороге дома, где надышано возле нее, кем-то населено: чай недопитый, головы на постели, глаза бессонные…
Ликующий старик нежен и светел, старик опечаленный прост и задумчив.
— Принимаю тебя всю, без изъятия. Голос твой, слово твое, прежние твои привязанности… Не живу без тебя, спешу без оглядки к тебе, а на деле к себе, которого позабыл. Открыться тебе — себе, принять целиком тебя — себя. Не хочу стареть! Не хочу — не буду!..
Рыдания прорываются наружу. В голос. Как оплакивают покойника.
— Не плачь, ну не плачь же…
Нависает над ним — и умоляюще-яростно, сжимая кулаки:
— Обещай десять своих лет! Еще десять!..
— Я попробую.
Глаза огромны от слез. Глаза требовательны:
