– Сдурел? Каким там в узду экспертом, Тима? У девки и так в голове туман, сплошное кино, а от экспертиз ваших окончательно крыша съедет. Ты бы такое нашел местечко, чтоб она делопроизводство понюхала, учет, компьютеры, да в коллективе, среди шустрых мальчиков-девочек… Понимаешь?
– Ладно, подумаем, – пообещал Дымшиц, с сомнением представляя себе Анжелку в трудовом коллективе.
– Подумай, – согласилась Вера Степановна, ковыряя спичкой в зубах, потом хохотнула своим мыслям и добавила:
– Только не опекай ее слишком плотно.
– В каком смысле?
– В прямом, Тимоша, в прямом. Девке сейчас нужны мальчики, розовые сопли, любовь, а матерые эти вроде тебя хороши ближе к вечеру, к ужину при свечах, а не на завтрак. Твой номер шестнадцатый, Дымшиц, поимей терпение.
Тимофей Михайлович видимо огорчился и потянулся за водкой.
– А вот этого, Веруня, можно было не говорить. Ты даже не представляешь, кхе-кхе, до чего я ценю наши доверительные отношения.
– Потому и говорю, – пояснила Вера Степановна, подставляя свой стакан, потому что мы всегда друг друга поймем. Тебе, Тимоша, твое чудо-юдо в голову стукнет – и все, себя позабудешь, не то что Веру Арефьеву, а у этой дурехи, Тима, у Анжелки то есть, никого нет, кроме меня да тебя. Случись что со мной, ее к вечеру того же дня раздерут на части, это ты должен знать. А ей не надо. Не надо ей знать этого. А ты – поимей в виду, что на ней, на Анжелке, сразу повиснет полсотни компаньонов с во-от такими зубами. И девочке не на кого будет опереться, кроме как на тебя…
Тимофей Михайлович кивнул, задумался, потом сказал:
– Я очень ценю твое доверие, Веруня. А насчет мальчиков и розовых соплей как бы тебе не ошибиться, Вера Степановна, с нынешним-то молодым поколением. Ты Анжелкины фильмы смотришь, нет? Я вот сегодня принес одну кассету по ее заказу – ты взгляни, когда Анжелки не будет, поинтересуйся. Там два хорошеньких мальчика снимают кино про то, как черви падаль едят, а в свободное от работы время на пару трахают безногую бабу. Ты вот отмахиваешься, Вера Степановна, а это такие розовые сопли у нынешней молодежи.
– Так то ж кино, Дымшиц, – удивилась Вера Степановна. – Я вон вообще одну порнуху смотрю – так что я, блядь, по-твоему?
– Хороший вопрос, – подумав, одобрительно сказал Тимофей Михайлович, копируя выговор Горбачева. – Сложный вопрос, но хороший.
Они взглянули друг на друга, расхохотались и больше не говорили на эту тему ни в эту ночь, ни назавтра; только вечером в воскресенье, провожая Дымшица за порог, Вера Степановна спросила:
– Ты помнишь, что обещал про Анжелку?
– Обижаешь… – Дымшиц ощерился, насмешливо и трезво взглянул на подругу сквозь толщу выпитой водки и покачал головой. – Я своих слов на ветер не бросаю.
– Ну и катись, – добродушно напутствовала подруга.
Такими вот путями Анжелка после школы не стала никуда поступать, проторчала пол-лета в Крыму, в шикарном одиночном номере санатория «Морской прибой», а пол-лета в городе, смутно представляя себя то принцессой на выданье, то домработницей пожилого киноактера, то хозяйкой уютного видеосалона – а осенью по наводке мамы позвонила Тимоше и была принята на «Росвидео» третьим помощником бухгалтера. Оттого, что все происходило как бы само собой, без усилий, ей казалось, что она спит и во сне плывет по течению; тайный смысл жизни, если он действительно был, ускользал от Анжелки, как берега в тумане. Первое время она честно пыталась вникнуть в суть бухгалтерского учета, наивно полагая, что в этой сфере, сфере сухих цифр, все можно разложить по полочкам, как вещи в комнате, даже закончила вечерние курсы бухгалтеров, но ровным счетом ничего не приобрела, кроме, пожалуй, наблюдения, что никто в бухгалтерии не владеет ситуацией до конца, а все плывут, как она, по мере сил изображая кормчих, лоцманов или гребцов. Справедливости ради стоит отметить, что в этом она была не так уж и далека от истины: к зиме 93-го года не только бухгалтерский учет, но и вся страна плыла, как плывет боксер в нокдауне, и рубль, по образному выражению поэта, плыл бумажным корабликом, уплывая за горизонт, и люди жили не прошлым, не будущим, а курсом доллара, ежедневно сверяясь с неумолимо тикающим счетчиком: инфляция разъедала людей изнутри, как невидимая зловредная тля, обесцвечивая души, обесценивая труды, жизни, ограничивая надежды и помыслы куцей розницей текущего дня.
Маму она почти не видела: спихнув Анжелку, Вера Степановна подключилась к азартной ловле дармовых обывательских денежек. Реклама ее нового детища, Лихоборского чеково-инвестиционного фонда, ежедневно крутилась по трем телевизионным каналам (известный актер, раскрывая объятия вкладчикам, честно предупреждал: «Наша цель – ваша прибыль»). С Тимошей тоже общаться не получалось – он обретался двумя этажами выше, в кабинетах директората, и при редких встречах неестественно бурно радовался, но всегда спешил и смотрел загадочно-озадаченно, словно пытался совместить новенькую бухгалтершу со сказочной Несмеяной. Анжелка, не в силах поверить в реальность происходящего, и сама смотрела на себя в зеркало как на бухгалтершу, живущую от звонка до звонка, как на притворщицу, въехавшую по ошибке на чужую полосу жизни и прущую по ней с якобы открытыми глазами, хотя со стороны она смотрелась в бухгалтерии вполне в духе времени – длинноногая белобрысая сомнамбула, занесенная в лабиринты «Росвидео» диким ветром реформ. В пять заканчивалась работа, в семь начинались курсы английского или алгебра – эти два часа между работой и репетиторами она бездумно прогуливала, незаметно для себя превращаясь в подлинную Анжелку. Ей нравилось бродить по центру, сливаясь с сиреневым сумраком бульваров и переулков, брести никуда по снежному месиву тротуаров, омываемых потоками фар и габаритных огней, нравилось стынуть на сквозняках, а потом заходить в чистые новые кафе, бары, роскошные магазины, сияющие зеркалами и мрамором. Постепенно у нее наладился диалог с изысканными изделиями бутиков, салонов, пассажей – ей нравилось общаться с шерстью, хлопком, кожей, стеклом, завораживало обилие форм, фасонов, игра продажной стратегии, соотношение качества и цены; она готова была ходить на приглянувшееся изделие, как ходят в музеи, могла флиртовать с выставленным на витрине товаром или даже крутануть заочный роман – но покупала только те вещи, с которыми складывалась интимная близость. Вещи сами шли в руки, подмигивали с витрин, по-хозяйски облегали предназначенные им части тела, трепетали при приближении или, напротив, висели, обвиснув, равнодушно отдавая себя в примерку – наверное, у нее был особый талант, особое чутье, какое у других бывает на зверье, машины или людей.
С людьми-то как раз выходило не вполне по-людски. Она свободно общалась с сослуживцами на языке трепа, запросто болтала с продавщицей, барменом, маникюршей, научилась отшивать без обид уличных приставал – но дружить не умела совсем, не знала, как это делается, и чужие случайные откровения принимала с панической стойкостью, как дорожные неудобства, хотя и ругала себя ледышкой. При попытках сближения в голове вспыхивала красная лампочка тревоги, жужжал противный зуммер сигнализации, она запиралась на все засовы и разговаривала, рассматривая собеседника не глазами, а скорее в глазок – разве что не забиралась, как в детстве, под одеяло с любимой мягкой игрушкой Бобкой, зажеванной и затисканной до безобразия. Кому она могла рассказать про этого замызганного Бобку? Про какие-то фирмы, переоформленные на ее имя по случаю совершеннолетия, про само совершеннолетие – восемнадцатый день рождения, такой же пустой и муторный, как все прочие, украшенный разве что роскошным букетом роз от Тимоши?… Настоящее не проговаривалось, оно было не для слов, не для чужих ушей – его просто следовало нести как крест по гладкому ледяному паркету жизни, не жалуясь и не ища сочувствия, дабы не получить по затылку. «А кому легко?» – говорила мама. «Другим еще тяжелее», – говорила себе Анжелка.
