Она бросила трубку, довольная ударной концовкой, в задумчивости постучала о край столешницы кулаком, потом позвонила дочери. Та еще не отошла от таблеток: голосок был квелый, придушенный, словно ее держали за горло.
– Как спалось, доча?
– Так себе, – откликнулась без проблеска чувств Анжелка. – Что мне теперь делать?
– Все то же, только без скачек на сторону. Плюс ежевечерний отчет по полной программе. Да – Владимира твоего Николаевича я оштрафовала на двести баксов. Мужик он хороший, но недотепистый, даром что майор. Еще раз бросит тебя – уволю, а к тебе приставлю своих козлов. Поимей в виду.
– Я вчера уже поимела от тебя по полной программе…
– Это цветочки, доча, а ягодок тебе лучше не пробовать. И не вздумай компенсировать ему из строительных денег – проверю. Все, до вечера.
– Шла бы ты, – буркнула Анжелка в загудевшую трубку и поплелась с другим телефоном в ванну. Чувствовала она себя ужасно, тошнотно, мерзко, противно мамаша перешибла весь интерес к жизни, а может, это водка с таблетками или истерика. Она позвонила Дымшицу на работу, потом домой и поведала ему сводку новостей с домашнего фронта.
– Я даже не знала, что так боюсь ее, – пожаловалась Анжелка. – То есть знала, наверное, но забыла, какая она страшная. Она даже пальцем до меня не дотронулась, а я чуть не наложила в штаны.
– Будет круче, – пообещал Тимофей Михайлович.
– Что же делать, Тим?
– Ничего. Просто живи. Время работает на тебя: она порох, а ты сырые дрова, осина. Чует моя… эта самая, третья ноздря, что она быстро перегорит уж больно жарко пылает.
– Сам ты осина, – сказала Анжелка, нарочно всплеснув водой, но Дымшиц, раскусив кокетство, злодейски загоготал.
Они распрощались, благодарные друг другу за поддержку и предстоящий антракт.
Потом явился Владимир Николаевич; Анжелка только-только выскочила из ванной и не сразу смогла составить ему компанию по распиванию растворимого кофе. Вид у бравого майора был совершенно не бравый, скорее даже задумчивый: он хлебал кофе из двухсотграммовой кружки с гравированным олимпийским Мишкой и озадаченно наблюдал, как убывает по назначению черно-бурое варево.
– По-моему, я вчера крепко лопухнулся, – сообщил он Анжелке. – Только получил аванец, а мне – зайди, говорят, к Вере Степановне… И понеслось: какой ты, трам-трам, телохранитель, когда сам здесь, а тело хрен знает где… Правильно, оно конечно… А главное, я от большого ума стал Веру Степановну успокаивать: сам, говорю, слыхал, как Анжела Викторовна звонила Тимофею Михайловичу и договаривалась о встрече…
– Я сама виновата, – сказала Анжелка, – надо было обговорить детали, только и всего. Я слышала, дядя Володечка, вас оштрафовали, – она протянула ему две сотенные купюры, – вот, хочу войти в долю, потому как из-за меня.
Владимир Николаевич удивленно взглянул на доллары и на Анжелку.
– Спрячь, – буркнул он. – Оштрафовали меня по делу, сам виноват. Это все Леня Голубков, будь он неладен… За всю службу такого прокола не было…
– А еще у нас новые инструкции, – добавил он, взглянув на сидящую напротив Анжелку, – докладывать о твоих непосредственных и телефонных контактах с Тимофеем Михайловичем. Я сказал, что вынужден буду поставить тебя в известность. Вере Степановне это не понравилось. Она даже сказала, что найдет кого-нибудь посговорчивее.
Анжелка смотрела на бокал с темно-прозрачным вишневым соком и видела маленькую девочку, почти Дюймовочку, плавающую по горло в багровой жидкости.
– У тебя хорошая выдержка, Анжелка, – похвалил Владимир Николаевич.
– Я вот что думаю, дядя Володечка, – сказала она. – Телохранитель мне нужен, а охранник – нет. То есть или вы, или никто, вот что я хотела сказать. Как-никак я совершеннолетняя, охранять меня без моего согласия невозможно… Дымшиц прав, она съезжает с катушек.
– Без комментариев, – майор поднял руки, заслоняясь ладонями от крамолы.
– Вот наши планы, – сказала Анжелка. – Гоним квартиру на Патриарших, чтоб через неделю, максимум две закончить. Если не хватит рук – потихоньку, без рекламы перекидываем людей с Чистого. Потому что очень возможно, что через недельку-другую меня погонят на вольное поселение. Или я сама погонюсь…
Владимир Николаевич кивнул, легко по-военному встал и прошелся туда-сюда в прихожую и обратно.
– Я готов, – напомнил он.
– А я даже не знаю, – призналась Анжелка, отодвигая от себя пустой бокал из-под сока…
Следующие три недели они в пене и мыле заканчивали ремонты. Владимира Николаевича удалось отстоять, но черная кошка уже пробежала между Анжелкой и мамой – если раньше она была за мамой, как за стеной, в мертвой зоне, то теперь удушливая ненависть Веры Степановны к миру надвинулась и опаляла, как дыхание Змея-Горыныча. Она ежевечерне придирчиво проверяла счета и комментировала их сплошь нецензурными выражениями. Хорошо еще, что основные расходы проходили по Чистому – будущей квартире Веры Степановны; однако все, что она имела сообщить дочери по поводу итальянской мебели, наборного дубового паркета, французского камина и прочих замечательных, но неслыханно расточительных приобретений, так и повисало на них невидимыми, но очевидными для Анжелки мочалами, жирной невидимой миру копотью, застившей радость строительства новой жизни.
К концу двадцатых чисел квартирку на Бронной вымыли, выскребли, положили ковры и пригласили Веру Степановну для инспекции. Она прикатила на новом черном «мерседесе» с мигалкой, похожем на огромного бронированного таракана, оставила охрану внизу и самолично, ножками поднялась на второй этаж, ругая на ходу дерьмом собачьим то ли узковатые для нее марши, то ли общую бетонно-кирпичную сирость номенклатурной застройки. Анжелка с Владимиром Николаевичем встречали ее в дверях.
– Ну-ка закройтесь, дайте взглянуть снаружи, – отдуваясь, скомандовала Вера Степановна, покорябала ногтем добротную кожаную обшивку стальной двери, потом позвонила.
– Можно открывать? – спросила, открывая, Анжелка; Вера Степановна сверкнула глазами, но промолчала. Молча огляделась в прихожей и молча обошла всю квартиру, по ходу осмотра заметно светлея лицом. Правду сказать, такого жилья она не ожидала увидеть: квартирка оказалась легкой, просторной, уютно скомпонованной и необыкновенно тщательно проработанной именно в деталях, чего от русских работяг добиться всего труднее. Проглядывала сама Анжелка, ее въедливая скрупулезность, а еще больше – педантичный Владимир Николаевич. Кухня и спаленка выходили во двор, но недостатка света не чувствовалось, напротив – они выигрывали в уюте за счет грамотных, достаточно неожиданных цветовых сочетаний. Чего-то Вера Степановна по необразованности своей могла упустить, но чувствовать она чувствовала, да и поднаторела в ремонтах за последние годы. В особенности ей понравилась спаленка, по-девичьи веселая и уютная – может быть, девичеством и понравилась. Слева от входа стоял притопленный в нишу платяной шкаф, далее нечто вроде комода для белья и туалетный столик с мраморной, цвета рафинада столешницей; справа от окна тумбочка с лампой, кровать с высокими резными спинками, посередине – круглый индийский пуф. Все это здорово и непонятно как сочеталось с легкими ярко-оранжевыми шторами, завязанными узлами, цветочными сиренево-розовыми с позолотой обоями, персидским ковром и лампой под матерчатым, с бахромой абажуром. Большая сдвоенная гостиная показалась Вере Степановне пустоватой: буфет в две трети торцевой стены, мускулистый кожаный диван цвета кофе с молоком, к нему два кресла, пуфик да столик – вот и вся обстановочка, не считая огромного серо-голубого ковра, мощного музыкального центра и пруда за всеми за четырьмя окнами. Веру Степановну заинтересовали стены; Анжелка с гордостью пояснила, что их шлифовали до матового блеска шпаклевки, потом покрасили в белый цвет – не понравилось – напылили по белому золотую крошку, и получился такой вот светло-коричневый крап, теплый песчаник; тут еще будут шторы, портьеры из золотистого шелка, лампы, какие-нибудь картины с чем-нибудь красным или оранжевым – ну, и телик с видюшником, это само собой.
