А кто же, как вы думаете, мог приказать ей выглядывать?
На Мартинике, располагая временем и деньгами, находясь на безопасном расстоянии от окрашенного кровью сатанинского берега, Жан-Ги предпринял осторожные попытки в исследованиях долгой и достаточно запутанной истории рода Прендеграса. Занятие увлекло его, и вскоре накопилось множество недоступной ранее информации — фактов, которые невозможно было получить ни во время Революции, ни до нее.
Он словно ковырял незажившую рану, ощущая одновременно боль и удовольствие. Но совершенно очевидно, что на полное излечение рассчитывать не приходится, так какая разница, что обнаружит Жан-Ги в процессе своих изысканий?
Шевалье Жофруа д'Ивер, первый представитель этого рода, получил титул во время Крестового похода под предводительством Ричарда Львиное Сердце, за успех в битве при Акре. Старая история гласила: в сражении было захвачено около трех сотен язычников, но двигаться с такой массой пленников к истинной цели — святому городу Иерусалиму — было бы довольно затруднительно, и вспыльчивый Плантагенет, не желая отпускать добычу, приказал всех их обезглавить на месте. Были построены плахи, вырыты ямы для сжигания, и в течение трех полных дней обезглавленные тела сыпались лавиной из-под неутомимых мечей д'Ивера и его товарищей, пока не иссяк поток ожидавших своей очереди жертв.
После того как работа была выполнена, как свидетельствуют записи очевидцев, добрые христианские рыцари залили ямы «греческим огнем» и уехали, оставив после себя сожженные трупы.
— Совсем как вы сами в эти сентябрьские дни, — пробормотал знакомый голос над ухом Жана-Ги. — Триста семьдесят восемь пленников, ожидавших суда в Консьержери, были отданы на растерзание злобной толпы твоих товарищей-патриотов, и всех их разорвали в клочья прямо на улицах.
Прикрыв глаза, Жан-Ги вспоминает группу бегущих мимо него женщин — с красными по локоть руками, пьяных от крови — со связками ушей, украшающих открытые лифы платьев. Вспоминает, как бесновались и хохотали добропорядочные горожане, взобравшиеся на скамьи, чтобы лучше видеть еще бьющееся сердце принцессы Ламбалье, вырванное из груди, когда палач бросил его в кубок с бледной аристократической кровью и произнес тост за здоровье Революции. Вспоминает и светочей свободы: мрачного Жоржа Дантона, страстного Камилла Демулина…
И самого Максимилиана Робеспьера, Неподкупного, в голубом мундире, с близко посаженными кошачьими глазами, прикрытыми дымчатыми стеклами очков. Такие очки обычно надевали, чтобы защитить зрение при наблюдении солнечного затмения.
Семейство Prend-de-grace
[39]
намеревавшееся закрыть солнце; бесплодная новая планета, неустанно кочующая по новому темному небосклону. И их руки, отрубленные в одно мгновение, — топор серебряный с красным над местом казни — только красным.
Окровавленное оружие висит — без всякой видимой опоры — над полем, покрасневшим от отрубленных голов.
Мы как нельзя лучше подходим друг к другу, ты и я, не так ли?
— Гражданин?
1793 год.
Кровь и грязь, и далекий стук проезжающих повозок. Горячая духота сменяется моросящим дождем, и вокруг них кружатся и дрожат новые волны вони. Дюморье сворачивает за угол, на улицу Оружейников, и ла Хайр обменивается с Жаном-Ги многозначительным взглядом: план атаки остается без изменений. Ла Хайр зайдет с заднего хода, куда юркнула проститутка, а Жан-Ги, оставаясь настороже, подождет под навесом, пока не раздастся условленный сигнал, и за это время зарядит свой револьвер.
Они дали Дюморье несколько минут, чтобы подняться, и одновременно встали со своих мест.
Пятна кровавого пота, воспоминания червями клубятся в голове. И еще несколько кровавых штрихов к истории клана Прендеграс.
Их девиз: «Nus souvienz le tous». «Мы все помним».
Наследственная должность при дворе: смотритель королевской спальни, обязанность, прерванная, по исторически очевидным причинам, на некоторое время в царствование Генриха Наваррского.
Слухи: говорят, что во время резни в ночь святого Варфоломея одного из Прендеграсов — его имя не указывается — видели пьющим за здоровье Карла IX и с останками зарезанного протестанта в руке.
Прендеграс. «Те, кто обрели милость Бога».
Обрели.
Или захватили Божью милость…
…для себя?
Жан-Ги чувствует, как его качает, и с силой вдавливает кулак в стену, стараясь удержаться. Костяшки пальцев начинает саднить, под кожей пульсирует боль, словно его собственное бьющееся сердце похоронено под слоем пожелтевшей штукатурки.
Жан-Ги, держа револьвер за отворотом куртки, направляется к двери Дюморье и вдруг обнаруживает, что дорогу ему преградила орущая толпа вооружившихся горожан. Еще один стихийный протест, возникший на фоне общего разочарования и уличной демагогии, не направленный ни на какую определенную цель, влекущий за собой не столько разрушение, сколько шум и беспорядок. Обычная «магия патриотов», превращающая пустое пространство в хаотическое сборище, не требующая ни ловкости рук, ни заклинаний.
На другой стороне он замечает ла Хайра, прижатого к двери свечной лавки, но, не останавливаясь, отводит взгляд, чтобы не выдать их знакомства разгоряченной толпе. Похоже, здесь никто не питает особой склонности к Комитету, который, как безостановочно скандируют люди, «украл нашу кровь, чтоб добыть себе хлеба».
(Однако в этом есть какая-то доля символичной симметрии.)
Толпа увлекает его за собой, мимо проститутки, мимо кучи мусора и кафе, и выносит на мощеную мостовую.
Жан-Ги оступается на краю канавы, подворачивает ногу и едва не падает, но выпрямляется. Кричит, пытаясь преодолеть шум толпы.
— Граждане, я!.. — Ему никто не отвечает. Жан-Ги кричит громче: — Послушайте, граждане, я не намерен с вами ссориться, у меня здесь дело!.. — И еще громче: — Граждане! Дайте… мне… пройти!
Но никто из соседей по толпе опять не отвечает — ни высоченный и явно пьяный мужчина с пикой, украшенной трехцветной лентой, ни две женщины, старающиеся набрать и свои фартуки побольше булыжников и не обращающие внимания на орущих за спинами младенцев. Ни даже этот оцепеневший молодой человек, раз в жизни вообразивший себя — скорее всего, по ошибке — лидером этого сборища, а теперь увлекаемый своими «последователями» то в одну сторону, то в другую. У него светлые выпученные глаза и длинные тонкие руки, едва держащиеся на дрожащем теле.
Вот цена уличного ораторства. Жан-Ги печально вздыхает. Дешевые слова, поспешные поступки; беглый перечень реальных идеалов — и стремлений, и в награду краткий миг славы, аплодисментов и власти…
Причина провала Революции в двух словах.
А затем…
…над ним нависает тень, мягкая и мрачная, как едва слышный шепот в кошмаре, но удивительно и неожиданно тяжелая, давящая на плечи — и оставшаяся на долгие годы.
