Тихонько уходя из обители звезд, он с внезапным потрясеньем наткнулся на древнюю женщину великолепного вида, одетую в черный наряд владелицы замка и спадавшие шлепанцы.
— Ну, — сказала она, округло жуя губами, — и чего вы тут ищете?
— Парик, — честно признался Эдвин.
— А, парик, — смягчилась женщина. — Можно спросить, какой размер и цвет?
— Шляпа, по-моему, у меня — седьмой номер, — сообщил Эдвин. — Цвет… о, любой, какой вам нравится.
— Никто не спрашивает, что мне нравится или вам, — поправила старуха. — Смотря чего надо. Вы в париках не особенно понимаете, факт. Лучше пошли со мной. — Эдвин последовал за ней в кладовую с запахом спичек, который он интерпретировал как запах человеческих волос. — Форма у головы никуда не годится, — заявила старуха, по-прежнему жуя губами. И примерила Эдвину длинные волосы Адониса, каролинские кольца, патлы Джерри Кранчера, в конце концов спросила: — Как насчет этого? — Парик сел хорошо, байронические рыжеватые завитки. Эдвин оглядел себя в старом прекрасном голубоватом зеркале. Вполне приемлемый поэтик.
— Спасибо, — поблагодарил он. — В самом деле, большое спасибо.
И теперь очень заторопился убраться, однако старушка склонна была посудачить.
— Уже нету мелодий, как в старые времена, — прошамкала она, — ни по сладости, ни по душевности. Сплошной шум. — Оркестр в подтверждение грянул длинный аккорд из двенадцати нот, абсолютно разных и очень громких. — Попомните мои слова, — провозгласила старушка, — это немцы занесли заразу, Ендели, Вагонеры и тому подобные. К ранешним старым сладким мотивам никому теперь даже близко не подойти.
Эдвин попросил прощения и ушел. Потом вдруг оказался замешанным в довольно низкорослую шайку краснокожих индейцев, хихикавших перед вступлением в хор. Они замахнулись на Эдвина томагавками, и один вымолвил изысканным голосом:
— Как насчет доброго куска скальпа, старик? — Эдвин все больше и больше пугался. Это, разумеется, медработники из больницы, сплошь переодетые. Это, безусловно, Рейлтон, а вон тот вождь в массе перьев — Бегби; все специалисты по скальпам.
— Как… — приветственно начал вождь, уже явно не Бегби, но Эдвин улетучился.
На улице стояла машина, знакомая Эдвину, сливочно-золотая французская головка поблескивала под фонарем. И Боб тоже там был.
— Так и думал, выйдешь, рано или поздно, — сказал он. — Теперь поехали, в самом деле посмотрим, что там за копченый лосось. И все прочее. Покажу тебе кое-что симпатичное, — обещал он, хватая Эдвина за локоть. — Вовсе не одурачил меня, — сказал он, — хоть и столько на себя напялил. Я эти глаза за милю примечу. Чокнутые. Мы с тобой — двое чокнутых, вот кто.
Глава 18
Слабый, точно котенок, Эдвин, тише воды, ниже травы, позволил вести себя к автомобилю. Он себя чувствовал под защитой брони рубашки и носков, шлема кудрей, талисмана кольца. Однако сразу вспомнил, что кольцо осталось в кармане сценических штанов, брошенных вместе с посохом в той уборной. Боб за рулем говорил:
— Копченого лосося надо по-настоящему есть с черным хлебом и с красным перцем. Ну, я бы, наверно, выскочил по пути на квартиру купить все эти вещи, да вот не доверяю тебе, понимаешь. Может, смоешься и опять пропадешь. Я на тебя из-за этого зла не держу, да мне не надо ничего такого. — Он взял тон человека, которому дорого время. — Так что не будет у нас к копченому лососю ни черного хлеба, ни красного перца. Надеюсь, не возражаешь.
— Можно было бы, — сказал Эдвин с надеждой, — вместе сходить в магазин, правда? Там у меня ведь не будет возможности улизнуть, правда? — Ох, неужели правда, думал он.
— Нет, будет, — возразил Боб, покачав головой, печально, с вселенской усталостью. — И на светофорах. Поэтому, понимаешь, держусь закоулков. Квартира недалеко, вот так вот. Теперь скоро до дому доберемся. — Он как бы успокаивал, точно увозил Эдвина от устрашающе злой свободы. Эдвин смотрел на свободу из мчавшегося автомобиля: пианино и люстры в витринах; нечитабельный молочный плакат; тинейджеры в гроте сидят за пластмассовым кофе, больные от скуки; мертвые кремовые квадратные глаза телевизионного магазина. — Недолго теперь, — твердил Боб, как бы облегчая естественное нетерпение. — Прямо тут повернем, понимаешь, потом вой туда до конца. Вон, видишь. — Эдвин видел: квартал многоквартирных домов, построенных в довоенные дни, когда эти дома неким образом источали тевтонскую силу, а сейчас в темноте выглядели безрадостно, как огромный работный дом. — Я на самом верху живу, — сообщил Боб. — Там правда лучше. Ни у кого под ногами не путаешься. Говорят, когда-то были лифты. А теперь нету. Правда, странно, как это лифт может просто исчезнуть, да? Придется в конце концов по всем лестницам топать.
Боб остановил машину у подножия бесконечной конфигурации железных лестниц с железными перилами, с качавшейся на каждой площадке тусклой лампой. Долгий подъем, думал Эдвин, по пути вполне может что-нибудь произойти, — легкий прыжок через первый барьер; лихорадочный стук в чью-то дверь, крик «Полиция, полиция!»; подножка Бобу, болезненное падение, трепыхающийся с ним вместе лосось; мозги Боба, вышибленные его же бутылкой, ловко стянутой из коробки. Но ничему этому не суждено было сбыться. Боб сказал:
— Первый пойдешь по ступенькам. — Сказал это еще в машине, не спуская с Эдвина пристальных безумных глаз, протянув длинную руку назад за коробкой. — А я прямо следом, чтоб никаких фокусов больше не было, понимаешь. Потому что, — пояснил Боб, — я в рукаве нож ношу и на этот раз пущу в дело. Могу, приятель, и пырнуть, и метнуть. Я теперь начеку, так что больше не пробуй меня за-долбать. Хватит с меня уже, понимаешь, твоих закидонов.
На четвертой площадке Эдвин взмолился об отдыхе на минуту. Только что из больницы, запыхался, в плохом состоянии. Безжалостный Боб погнал его наверх, хрустко ткнув горлом бутылки. А на шестой, и последней, площадке сказал:
— Вот и пришли. Я ж тебе говорил, что недолго. — Эдвин, держась за перила, глядя далеко вниз на уличные фонари, вдохнул несколько раз полной грудью разреженный воздух. — Видишь дверь, — сказал Боб. — Особое устройство. Никто не вышибет, точно. Из одного фартового дома, бомбежку выдерживает, вот так вот. В Белгрейвии
[72]
. — Запыхавшийся Эдвин видел под качавшейся лампой массивную дубовую панель, молоток — потускневшую скалившуюся львиную голову. Боб вставлял большой железный ключ. Засов скрипнул, вся дверь простонала прелюдию к величавому дому. — Ты вперед, — велел Боб. Темнота, запах чьего-то чужого дома, потом вспыхнувший свет разоблачил убожество крошечной прихожей Боба. — В месяц шесть никеров, — сообщил Боб, — не так уж и плохо с учетом всего. — Прошагали меж двумя рядами пустых бутылок из-под джина и виски, — почетный поблескивающий караульчик. Потом Боб отправил в мир света гостиную. Пивные бутылки и липкие матовые стаканы, разбитый викторианский диван с лежавшей на нем пылью, проигрыватель. Боб пнул выключатель электрического камина: поддельные угли и спрятанный вентилятор прикидывались живым пламенем. — Ну, — сказал Боб, по-прежнему держа под левой рукой коробку с едой, — даже не пробуй схватить этот ключ. — И помахал Эдвину ключом. — Ты останешься тут на какое-то время, вот что ты сделаешь; даже не пробуй смыться. Оглядись, или сядь, или еще чего-нибудь, пока я соберу нам чего-то поесть. — И ушел, оставив ключ на ободранном и побитом столике, претерпевшем жестокое обращение предмете обстановки, вызвавшем в Эдвине чувство искренней жалости. Эдвин прошел к дверям гостиной, увидел в затхлой кухоньке спину Боба. Боб готовился готовить еду. Он еще оставался в реглане, элегантном среди пустых банок из-под сардин, мутных молочные бутылок, сухих хлебных корок. Тихо пел маленький холодильник. Эдвин тихо прокрался с ключом к входной двери квартиры. Нет, впрочем, недостаточно тихо. Боб с ножом в руке оглянулся и помрачнел. — Слушай, — сказал он, демонстрируя нижние зубы, — не хочу я тебя лупцевать, потому что, догадываюсь, тебе это может понравиться. Не знаю — покуда не знаю, — что тебе нравится, что не нравится. Это мы и узнаем. Только ты отсюда не смоешься. — Он выхватил ключ у Эдвина и положил в карман своего пиджака. Потом, ведя Эдвина назад в гостиную, сменил топ и жалобно проскулил: — А в чем дело? Я тебе не нравлюсь?
