И она сама едва не задохнулась, услыхав:
– Нашли его, ваше сиятельство! Ведут!
«Ведут? Он что, обезножел?!»
Нет, Стелька передвигался на своих ногах, однако, чудилось,
без посторонней помощи не мог понять, что с ними делать. И ежели бы двое лакеев
не поддерживали его под руки и не направляли, он, вполне возможно, даже не
нашел бы дороги в кабинет князя. Глаза его были широко открыты, однако он имел
вид сноброда, ночехода, лунатика.
Завороженная этим зрелищем, Екатерина незаметно пристроилась
за спинами лакеев, прошмыгнула в отцовский кабинет и стала за темно-зеленой
триповой
[21]
занавесью, какими на манер убранства иностранных посольств теперь были украшены
все комнаты московского дома Долгоруких. Очень удобная штука – эти занавеси!
Екатерину не видел никто, а она видела всех, и прежде всего – Стельку, который
стоял перед князем, свесив руки, чуть покачиваясь и безвольно клоня голову то к
одному плечу, то к другому.
Сначала Екатерина от волнения никак не могла взять в толк, о
чем идет разговор, понимала лишь, что отец здорово сердит на Стельку, чихвостит
его почем зря, а тот даже и не пытается оправдаться: качается, что былина на
ветру, да молчит пень пнем.
В конце концов терпение Алексея Григорьевича лопнуло.
– Да что с тобой?! – воскликнул он в
сердцах. – Совсем голову потерял? И правильно сделал! Да такую голову не
то что потерять – ее не грех и об стенку рассадить!
Екатерина не могла видеть лица Стельки, ибо тот стоял к ней
спиной, однако слышала его голос – такой безжизненно-покорный, словно говорил
не человек, а кукла-петрушка голосом чревовещателя:
– Как вам будет угодно, князь-батюшка! Воля ваша!
Вслед за этим Стелька повел головой, словно озирая кабинет,
а потом с коротким рыком нагнулся, склонил шею – и кинулся к противоположной
стене с таким напором, что непременно размозжил бы себе голову, когда бы младший
лакей Фролушка не оказался проворнее, не выставил ногу и этой умелой подножкою
не свалил Стельку на пол.
Ему помогли подняться и какое-то время еще держали, заломив
руки за спину, словно боялись, что опять кинется биться лбом о стену. В эту
минуту Екатерина увидела лицо Стельки и поразилась выражению полнейшей,
спокойной, терпеливой покорности судьбе, которая читалась на нем. Причем
создавалось впечатление, будто Стелька уже забыл, что несколько мгновений назад
желал расстаться с жизнью. Он преданно взирал на князя, как если бы ждал от
него новых приказаний.
Однако ошарашенный Долгорукий какое-то время не мог сказать
ни слова.
– Да ты, гляжу, пьян, по своему обычаю?! –
выкрикнул он наконец. – Глаза б мои на тебя, урода, не глядели!
Стелька слегка повел плечами – и державшие его лакеи
повалились по сторонам. Как ни была напряжена Екатерина, она не смогла сдержать
истерического смешка: Стелька был тщедушный, малорослый, а что в лакеи, что в
гайдуки выбирались силачи и красавцы. Теперь два таких красавца и силача
валялись на полу, а Стелька понуро брел к двери.
Лакеи, привскочив, хотели остановить его, однако князь,
словно осененный какой-то мыслью, сделал знак не трогать и двинулся за
Стелькою. Следом поспешали лакеи. Позади, так и оставаясь никем не примеченной,
кралась Екатерина, тщетно стараясь придать лицу выражение полного равнодушия и
сделать вид, будто она совершенно случайно затесалась в хвост процессии.
Вышли из кабинета, прошли по коридорам, спустились по
лестнице и вышли с черного крыльца на задний двор. Ни на миг не замедляя хода,
Стелька двинулся к воротам и принялся нашаривать засов на калитке.
– Эй! Ты куда собрался, чертова сила? – сердито
рявкнул вконец озадаченный князь, и Стелька обернулся, храня на лице все то же
сонно-покорное выражение:
– Так ведь волю вы изъявили, ваше сиятельство, чтобы,
значит… с глаз долой… Мы с нашим удовольствием…
– С удовольствием?! – взвизгнул разъяренный
князь. – Ты что, навовсе очумел?! Чтоб ты удавился, скотина!
Стелька вздохнул, опять повесил голову ниже плеч и,
заплетаясь нога за ногу, побрел к конюшне. Князь поспешно сбежал с крыльца и
тоже ринулся туда. Вослед поспешали оба лакея, Фролушка и старший, Михаил, ну а
за ними, как пришитая, тащилась Екатерина.
С разных сторон, привлеченная загадочным поведением Стельки,
спешила дворня, как всегда, отлынивающая от работы. Ну а тот работал споро!
Сколько там времени понадобилось зрителям добежать от крыльца до конюшни, а
Стелька уже успел взять ременные гужи, забраться на поленницу – и теперь тщился
перекинуть гужи через укрепленный в потолке крюк, на котором с незапамятных
времен, среди каких-то старых ремней, висел на веревочке дырчатый камень
«куриный бог»: им обыкновенно вываживают кикимору из курятника, однако кто-то
из конюхов повесил его здесь – для отогнания злого дворового. Все это старье
теперь падало на утоптанный земляной пол, потому что Стелька никак не мог
закинуть гужи на крюк. Однако упорства ему было не занимать стать. Он бросал
гужи снова и снова, и Екатерина увидела, что на одном конце гужей навязана
петля, гораздо большая, чем нужна для укрепления хомута или дуги при закладке
телеги.
Она невольно вскрикнула, на ее голос обернулся князь, однако
не выразил ни удивления, ни недовольства при виде дочери: единственным
чувством, которое им владело всецело, было потрясение поведением Стельки.
– Катя, да ты только погляди! – прошептал он
неверным голосом. – Он ведь и впрямь повеситься вздумал! Я ему только
сказал: чтобы ты, дескать, удавился – он и рад стараться! Неужто и впрямь с ума
спятил? Но с чего бы это вдруг? С какой такой радости?!
– Небось опоили чем, – раздался чей-то скрипучий
голос, и Екатерина едва не рухнула, услышав это.
Покосилась в сторону – там, рядом с испуганной Дашей,
которая прибежала сюда вслед за всеми домашними, стояла старая коровница
Пелагея, переведенная из швеек на черную работу, когда проворные, истыканные
иглою пальцы ее заскорузли, а глаза стали слепнуть. Однако этими своими
подслеповатыми глазами она умудрилась разглядеть истинную причину странного
поведения Стельки!
– Как Бог свят, опоили, – кивая с видом знатока,
скрипела Пелагея. – Лютым зельем колдовским.
– Господи помилуй! – недоверчиво прошептала
Даша. – Опоили! Мыслимо ли такое? Я думала, он обезумел, а он воли своей
лишился!
