Привычно правя конем, де Лириа умудрялся ловить каждый
взгляд, которым обменивались за спиной государя его фаворит и Елизавета, и
размышлял, в самом ли деле юный император так увлечен охотой, как старается это
выказать. Неужели минула бесследно, неужто угасла та вспышка, которую приметил
герцог несколько дней назад, на балу, устроенном в Грановитой палате и
посвященном рождению в Голштинии принца Петра-Ульриха
[13],
сына сестры Елизаветы,
Анны Петровны?
Тот бал император открыл в паре с теткою, что было против
правил. По-хорошему, рядом с ним следовало идти царевой сестре Наталье
Алексеевне, однако великая княжна сказалась нынче больной и на бале не
появилась. Конечно, она была слаба здоровьем, но то, что в данном случае
болезнь – всего лишь отговорка, сразу стало ясно всем: ведь не далее как вчера
великая княжна Наталья вовсю веселилась на приеме у герцогини Курляндской.
Просто она недолюбливала Ihre Tante Elizabeth
[14]
за власть, которую сия Tante
приобрела над императором, – вот и пренебрегла своими обязанностями.
Ну что же, на пользу государю ее маневр не пошел, ибо он
начал с того, что сряду протанцевал с Елизаветой первые три контрданса.
Длинноногий, длиннорукий, нескладный, слишком высокий и полный для своего
возроста мальчик-царь взирал на свою очаровательную тетку с таким выражением
обычно пасмурных, напряженных глаз, что самый воздух меж ними, чудилось,
раскалился от невысказанной юношеской страсти. Но потом царь ушел ужинать в
другую комнату. Ни Елизавета, ни фаворит не последовали за ним. Снова заиграла
музыка! Теперь великая княжна танцевала с Иваном Долгоруким, и только слепой не
заметил бы, как волновалась ее грудь, как туманились изумительные синие глаза,
какую неприкрытую чувственность излучала ее роскошная фигура. Молодой
Долгорукий тоже выглядел так, словно готов тут же, в присутствии множества
гостей и самого императора, опрокинуть свою визави на бальный паркет и
наведаться в садик ее сладострастия, как выражаются галантные французы.
Обоюдное влечение этой парочки было настолько очевидно, что
не осталось не замеченным государем, который ревновал тетушку к каждому столбу,
а не только к каждому мужчине. Петр незаметно вышел из покоев, в которых
ужинал, и стал в дверях. Лицо его, в котором полудетская неопределенность черт
уже боролась со взрослой жесткостью, было таким угрюмым, что разумные гости
только головами качали, косясь на неосторожных танцоров. Неожиданно царь
повернулся на каблуках и вышел вон из залы, после чего веселье сразу пошло на
убыль. Долгорукий и Елизавета выглядели несколько обескураженными, однако
вскоре наступило примирение, бал продолжился с прежней живостью. Великая княжна
и Иван Алексеевич вместе больше не танцевали, держались безупречно… однако
ненадолго же хватило их безупречности! Что, как не страсть, сияет сейчас в их
взорах, то и дело скрещивающихся за спиной увлеченного охотой царя?
По тонким, но красиво очерченным, ярким губам де Лириа
скользнула усмешка, однако тут же осторожненько спряталась в изящные усики.
Ночью после достопамятного бала, невзирая на усталость, он продиктовал своему
секретарю Хуану Каскосу донесение об этом забавном любовном треугольнике, ибо в
обязанности герцога входило излагать на бумаге не только свои размышления по
поводу могущего быть торгового союза Испании и России, но и докладывать королю
Филиппу о самомалейших мелочах жизни русского государя, этого загадочного
мальчишки, вдруг сделавшегося властелином огромной, непостижимой, страшной
страны.
«Красота принцессы Елизаветы физическая – это чудо, грация
ее неописуема, но она лжива, безнравственна и крайне честолюбива. Еще при жизни
своей матери она хотела быть преемницей престола предпочтительно пред настоящим
царем; но как Божественная правда не восхотела этого, то она задумала взойти на
престол, вышедши замуж за своего племянника. Да, нравственный характер
Елизаветы Петровны рисуется мне самыми черными красками. Однако и честолюбие
фаворита достигло самой высшей и неразумной степени. Нужно опасаться, что он
влюбится в эту принцессу; а если это случится, нельзя сомневаться в гибели
этого фаворита. И я со своей стороны уверен, что Остерман разжигает эту любовь:
я знаю, он ничем бы не был так доволен, как если бы они, удалившись от царя,
отдались одна другому. Таким путем погибли бы он и она».
Сегодня или завтра, воротясь с охоты, будет что прибавить к
этому посланию. Жаль только, что все сведения собираются де Лириа с чужих слов,
в пересказе других посланников или Остермана! Ведь он не знает языка, а даже
по-французски и по-немецки при дворе говорят не более десятка людей, про
разумеющих испанский и думать нечего. Как нужен переводчик, да не простой, а
такой, которому можно доверять! Он стал бы ушами и глазами де Лириа на всех
этих балах и приемах, где можно услышать так много интересного и где посол
частенько чувствует себя глухим из-за того, что не понимает ни слова! Как ни
старался, он не смог найти в России никого подобного, а язык московитов
настолько варварский по строю и словарному составу, что остается непостижим де
Лириа. Каскос тоже не в силах овладеть русским. Но просьбы прислать такого
человека из Мадрида уходят в никуда, словно вода в песок. Точно так же, как и
просьбы, и намеки, и жалобные требования скорейшей присылки жалованья и ему, и
Каскосу, и всем прочим посольским служащим.
Представительство при русском дворе требует особенных трат,
потому что здешняя знать спесива, как никакая другая в мире. Если бы кто-то мог
себе вообразить, как роскошно одеваются здешние вельможи! Разве мыслимо
отставать от них представителю короля Филиппа?! Убожество посланника не может
не бросать тень на его властелина. Но денег все не шлют, хотя обещание
отправить курьера-переводчика было дано еще зимой. Обещания, увы, легко
сыплются из уст власть имущих, но испаряются неведомо куда, словно роса под
палящим солнцем…
– Прочь, сволочь! Забью-у-у! – Резкий визг
хлестнул де Лириа так внезапно, что он невольно осадил коня.
И вовремя! Ведь этой самой «сволочью», которая так
необдуманно вырвалась вперед, опередив императора, был не кто иной, как сам
испанский посланник, слишком увлекшийся своими печалями.
Клянусь кровью Христовой, да мыслимо ль так забыться?! Де
Лириа железной хваткой вцепился в поводья, удерживая коня, рвавшегося вперед, и
не отпускал их до тех пор, пока не оказался чуть ли не в последних рядах
охотников – среди самых медлительных.
– Festina lente!
[15]
– донесся до него ехидный голос, и
мимо де Лириа неуклюже прогарцевал посланник австрийского двора Вратислав.
