Девка схватила его за грудки, оторвала от пола и принялась
трясти так, что Данькина голова моталась, будто у тряпичной куклы, а зубы
начали выбивать дробь. Он еще успел испугаться, как бы язык не откусить, а
потом девка с силой швырнула его на топчан. Дон Хорхе, придавленный Данькой,
издал короткий мучительный стон и умолк, Данька рванулся было, но девка снов??
вцепилась в него и принялась трясти, выкрикивая что-то бессвязное,
неразборчивое, и в этой непонятности ее коротких воплей заключалось самое
страшное, она, чудилось, творила какие-то ведьмовские заклинания, а от
несвежего духа, исходящего из ее рта, Даньку начало мутить, голова закружилась,
сознание снова начало ускользать…
И вдруг девкины руки разжались – правда что вдруг, Данька
даже на ногах не устоял. Плюхнулся на пол, заелозил, пытаясь отползти подальше
от мучительницы, а она словно и не замечала его жалких попыток к бегству! Она
качалась, гнулась, силилась что-то оторвать от себя – что-то, запрыгнувшее на
ее спину, рычащее, грызущее ее плечи…
Остроухая голова вырисовалась в рассветных лучах, и Данька,
не веря глазам своим, прохрипел:
– Волчок! Родимый… неужто ты?! – И закричал
яростно, безумно, мстительно, почти не владея собой: – Ату ее! Куси, Волчок,
куси!
Понукать пса особенно не требовалось. Почуяв, что Данька в
опасности, он бросился искать – и вот увидел его в руках какого-то чудища,
более напоминающего росомаху, чем человека. Росомах Волчок ненавидел лютой
ненавистью, поэтому он готов был перервать шею омерзительному существу.
Однако боль придала девке необыкновенную силу. Она
откачнулась к стене и с силой ударилась об нее спиной, так что балаган ходуном
заходил. Волчок соскочил с нее, забежал спереди и начал кидаться, хрипя и
заходясь лаем. Девка била ногами куда попало, иногда попадая и по собаке.
Дважды ей удалось отшвырнуть от себя Волчка, дважды он, подпрыгнув, крепко
цапнул ее за ляжки. Наконец она как-то изловчилась проскользнуть мимо пса и
ринулась прочь от балагана, то вскрикивая, то завывая, будто раненое животное.
Волчок, рыча, ринулся следом.
Данька сел, переводя дыхание. Отер пот со лба, кое-как
пригладил волосы дрожащими руками – и только тут осознал, что они больше не
связаны. Должно быть, Хорхе успел основательно подгрызть веревку, вот она и
лопнула, покуда девка волтузила и швыряла туда-сюда своего беспомощного
пленника.
Слава Богу! Данька мигом распутал ноги и кинулся к топчану:
– Хорхе! Ты жив? Очнись!
В блеклом рассветном полусвете стало видно заросшее щетиной
изможденное остроносое лицо. Веки медленно поднялись, открылись черные глаза.
Данька даже попятился от этого взгляда, такая лютая в нем проблеснула
ненависть. Ну будто кипучей смолой плеснули в лицо!
– Пошла вон, убери руки! – прохрипел Хорхе, и тут
же сознание его прояснилось, прояснилось и лицо: – Великий Иисус! Это вы,
сеньор Дени? А где та проклятая дьяволица?
– Ее прогнал мой пес, – невнятно выговорил Данька,
руками и зубами трудясь над узлами, стянувшими руки и ноги Хорхе.
От запаха давно не мытого тела, заскорузлой крови (Данька
уже заметил, что грудь и правое плечо его соузника жестоко располосованы и
кое-как перетянуты тряпками) его снова начало мутить, но перед взором почему-то
все светились какие-то черные солнца, и Данька с некоторым усилием сообразил,
что это глаза загадочного чужеземца перед ним сияют. Это же надо! Только что
лилась из них лютая ненависть, но через миг осветились они такой ласкою, что
Даньку аж дрожь пробрала. Никто, ни матушка, ни отец, ни брат старший, ни
сестрички не смотрели на него с такой любовью.
«Вот от таких глаз бабы небось мрут, как мухи! –
подумал он с непонятной злостью. – Опасные у него для бабьих душ глаза!
Ох, опасные!.. С того небось и присосалась к нему эта «русалка», что пиявица
ненасытная. И не она первая, не она последняя, конечно! А он-то – монах! Не
мужик…»
В это мгновение Даньке удалось одолеть последний узел, и
дурные, ненужные мысли из головы выветрились. Вот теперь уж точно можно бежать.
Даже нужно! И поскорей!
Он думал, что Хорхе вскочит с топчана, радуясь освобождению,
однако тот слабо шевелил руками и ногами, словно, пока лежал привязанный, успел
позабыть, как ими владеть.
– Вставай же! – прикрикнул Данька. – Не
належался еще? Того гляди, эта ведьма от Волчка отвяжется. С нее небось
станется! Вставай! Пошли!
Хорхе сделал отчаянное движение – и кое-как сверзился с
топчана. Замер на полусогнутых ногах, шипя сквозь стиснутые зубы от боли.
«Ох, что ж я так? – с острым чувством раскаяния подумал
Данька. – Он же раненый, еле живой!»
– Держись за меня, – пробормотал, закидывая себе
на спину дрожащую руку Хорхе. – Ничего, как-нибудь. Лишь бы поскорее,
поскорее!
Хорхе старался как мог, но толку от его стараний было чуть.
Данька почти тащил его на спине, и, Господи Боже ж ты мой, до чего тяжелым
оказался этот худощавый мужчина! Да и ростом он был не больно-то и высокий,
разве что чуть повыше Даньки, который, впрочем, здорово вытянулся за последний
год, даже старшего брата Илью обогнал. А все равно было тяжко, Данька света
белого не взвидел, пока наконец не выволок Хорхе из балагана и не побрел с ним
куда глаза глядят.
Оба качались, будто ночь провели в кабаке, старательно
истребляя весь запас винища. Данька покосился на запавшие щеки и бледное под
слоем грязи и щетины лицо своего спутника и подумал, что слабость Хорхе
проистекает, конечно, не только от раны. Неведомо, что он ел все это время.
Небось «русалка» голодом его морила!
Ладно, коли он до сей поры не умер с голоду, надо быть, и
еще продержится. Успеет поесть, когда угрозы погони не будет. Вдруг эта сучка
поднимет тревогу на деревне? Сперва спасла, а теперь захочет отомстить
неблагодарным спасенным – и выдаст их убийцам. Не хватало им еще явления
Никодима Сажина и его мерзкого приспешника!
– Куда… куда мы идем? – выдохнул Хорхе, и Данька
едва расслышал его слабый голос. От жалости снова сердце дрогнуло, и он
приостановился, давая передышку измученному спутнику:
– Сам не знаю. Конек мой остался там, в конюшне, у тех
душегубов. Теперь его нипочем не выцарапать. Пешком-то недалеко уйдем… Однако
тут речка невдалеке, я видел, пока шастал вокруг села. А на песке лодки видал.
Рыбачьи лодки-то. Понимаешь, о чем речь? Возьмем одну – и даже грести не
надобно будет, течение само нас до Москвы донесет.
– Ты тоже идешь в Москву? – прошелестел Хорхе.
– А куда же? Одна заступа у народа православного, одна
надёжа – царь-государь. Вот и я дойду до него, стану правды просить, а для
убийц – самой лютой кары. Нынче, слыхал я, в Москве царь. Значит, и мне в
Москву надо.
