Или огонь, мерцающий в сосуде?
Н. Заболоцкий
— То есть вы с ней познакомились раньше, чем с вашей будущей женой… с Аленой? — уточнил доктор Огурцов.
— Да… Собственно, мы все трое учились на одном курсе: я, Аленка и Валерия. Но, как вы понимаете, коль и Леру-то, самую яркую студентку нашего курса — да что курса, всего института! — я за год не разглядел, то что уж говорить об Аленке — рядовой, в общем-то, женщине! А вот Валерия… Валерия была звездой! И вовсе не восходящей. Она была звездой во всем, решительно во всем, — задумчиво повторил Дмитрий.
Немного помолчав, он мимолетно глянул на полупустую бутылку и продолжил:
— Училась она блестяще. Да-да, именно что блестяще — другого слова и подобрать невозможно. И свои пятерки она получала не потому, что преподы снисходили к ее внешним данным. Нет! Она всегда знала все! И порой много больше, чем требовалось простому студенту. Ей со второго курса прочили недурное научное будущее, ибо уже тогда все отмечали ее упорство и целеустремленность. И несмотря на все ее учебные успехи, Валерия отнюдь не была сухой и замкнутой зубрилкой. Она, как это ни странно, была еще и неплохой спортсменкой — играла за женскую сборную университета по волейболу! Играла по уровню первого разряда! И играла очень неплохо! Я, будучи сам спортсменом, прекрасно видел ее потенциал, видел ее упорство в игре, видел ее хорошую спортивную злость — то есть в ней было то, что позволило бы ей добиться результата, поставь она пред собой такую задачу. В общем, как в кино: спортсменка, комсомолка и просто красавица, — невесело усмехнулся Дмитрий. — Весь наш универ, вернее, вся его мужская половина табунами ходила за ней, стремясь хоть как-то обратить на себя внимание, но все было тщетно — ни встреч по вечерам, ни романов у нее не было! Ни с кем! И никто ничего предосудительного о ней сказать не мог. Про таких, как Валерия, тогда говорили: мужики сами пачками к ее ногам падали и в штабеля складывались. Но вот она-то как раз никакого внимания на эти самые штабеля не обращала. Была холодна и неприступна, как — простите за банальность! — те самые пресловутые, сияющие холодным светом, снежные вершины далеких гор. Да… Ну я отвлекся, — спохватился он и продолжил: — Короче, когда на том вечере она подошла ко мне там, на сцене, мы с ней впервые посмотрели друг другу в глаза. И мир для нас исчез… Да тут еще, как по заказу, произошел такой случай: на вечере в президиуме сидел старичок один — первый ректор нашего университета. Дедулька был в немалых летах и глухой как пень. Но голос у него был, что иерихонская труба — зычный, мощный.
Ну так вот, когда мы с Валерией стояли на сцене, глядя друг другу в глаза, этот дедулька очень громко стал соседей спрашивать: «Это кто, это кто, это муж и жена? Какая красивая пара, какая красивая…» И весь зал, услышав эти слова, вдруг зааплодировал, и люди стали подниматься с кресел и продолжали стоя нам рукоплескать. А мы с Лерой стояли красные, ничего не понимающие… Вот так мы познакомились. Весь тот вечер и всю ночь мы, держась за руки, бродили по нашему городу…
С тех пор для нас все, кроме нас самих, исчезло. Я и так из-за спорта почти ни черта не знал, а тут еще любовь приключилась. В общем, мы всю осень и всю зиму не отходили друг от друга — все дни проводили вместе. Встречались рано утром и лишь поздно вечером расставались у ее дома. Нет-нет! Никаких, как это сейчас молодежь говорит, постелей у нас не было. Понимаете, в Валерии было нечто, не разрешающее сделать что-либо помимо ее желания. Понимаете? Мы дружили, гуляли, часами сидели вдвоем в комнате, учили уроки, и я ничего никогда не предпринимал. Это было что-то вроде внушения: вот это — можно, а вот это — нельзя. Поженились мы с Валерией ровно через год, когда были студентами третьего курса. Свадьбу гуляли всем институтом, а ректор выделил нам в общежитии одну комнату на двоих. Вот только тогда я занес ее на руках в комнату и мы стали близки. Весь последующий учебный год пролетел как один день. Я под руководством Валерии учился, сдавал экзамены, но с большим трудом — она же всегда была свежа и всегда все знала. Бывало, мы за ночь глаз не смыкали… нет-нет, — слегка смутился рассказчик, — вовсе не потому, что учили, а потому, что… не учили. Ну, вы понимаете. Так вот, я до сих пор не понимаю, как она успевала, как могла всегда все знать. Мое изумление возросло еще больше, когда узнал, что она в совершенстве знает немецкий и очень неплохо — английский. Правда, кое-что прояснилось, когда познакомился с ее… прошлым. Из всей родни у нее был один дедушка. А больше никого — ни родителей, ни братьев-сестер, никого. Я как-то спросил, где ее родители, но она не ответила, и я не настаивал. Ее дедушка, бодрый старичок 85 лет, Иван Рудольфович Тросков. Фон Тросков, как нередко представлялся он при знакомстве. Он, австриец, классный инженер, перед Второй мировой войной приехал в СССР помогать строить какой-то завод. С 1942 года воевал в составе антифашистских подразделений, через громкоговорители вел пропаганду.
Тогда же Валерия подарила мне свой настоящий портрет, написанный художником. Ей на нем было 17 лет.
Учебный год для меня закончился хорошо — я впервые сдал экзамены без троек, а Валерия, как всегда, сдала экзамены на одни пятерки. Ну а после экзаменов мы закрылись в комнате и, не выходя из нее ни на минуту, провели три бурные и, как мне тогда думалось, незабываемые ночи. Если бы мне тогда знать, насколько они станут для меня незабываемыми, и именно потому, что были они последними. Все три ночи Валерия была как сумасшедшая и никак угомониться не могла, и такой я ее никогда раньше не видел. То она была порывистой, возбужденной, то впадала в какое-то оцепенение, а один раз мне даже показалось, что из уголка ее глаза скатилась слеза.
Я только потом понял, что так она прощалась со мной. Прощалась одна, молча, не говоря мне ни слова, даже не намекнув. Не захотела? Боялась? Не знаю…
Ну вот, а потом Валерия исчезла! — помолчав, с некоторой долей горечи сказал Дмитрий.
— В смысле? Как это «исчезла»?
— А вот так: просто ушла, собрав все свои вещи, — ушла навсегда. В комнате после ее ухода ничего (понимаете, ничего!) не напоминало, что здесь жила женщина. Через три дня я получил письмо. Оно было без подписи, но это было ее письмо, и я его помню до сих пор наизусть. Оно немного сумбурное, но уж какое есть:
«Родной мой! Мне нет места рядом с тобой. Но чтобы не быть с тобой, мне нужна ТАКАЯ сильная причина не быть твоей, которую я поломать буду не в силах. Эта причина и есть мой отъезд! Вот теперь я все тебе сказала. Но легче тебе не станет. Не станет легче и мне. Сейчас я по-прежнему тебя люблю неистово — люблю так, как никогда в жизни никого уже полюбить не смогу. Только ты, Митенька, не уничтожай своей болью себя, не рви меня из своей памяти с корнем. Прощай, мой родной. Целую. Твоя навсегда…»
Вот и все. А еще через пару недель пришла бумага о расторжении брака. Как и откуда она это сделала — не знаю до сих пор.
Если бы вы знали мое состояние в те дни. Куда я только не ходил и куда только не ездил! Все было впустую. Никто ее не видел, никто не знал, где она. Отчаяние захлестывало меня в те дни. Я даже подумывал о… пуле в своей башке, потому что жизни без нее не представлял. Только через месяц я смог думать более или менее связно и, усмирив свое отчаяние, вдруг решил, что она разведчица и уехала на задание за рубеж. Эта мысль стала для меня неким психическим шлюзом, через который сбрасывалось огромное внутреннее напряжение. Благодаря этой мысли я не сошел с ума и остался живым. Напомню, — обратился он ко мне, — это был конец 70-х, разгар «холодной войны», и такие идеи, такие помыслы могли иметь право на существование. К тому же — блестящее знание немецкого, к тому же — сильнейшая воля!
