Как много людей вокруг! Воистину, здесь собралась вся Одесса! Все что-то кричат… Иногда крики заглушают даже музыку оркестра, что же говорить о какой-то красивой мелодии, которая мимолетно достигла слуха?
Что это за мелодия?
Семен Михайлович оглянулся и увидел горбатого старика с шарманкой. Около него стояла девочка лет восьми — бедно одетая, но красивая, как нежный цветок, с прекрасными черными глазами на смугло-бледном личике. Она пела под шарманку, но уже ни звука не было слышно из-за рокота и криков толпы.
— О чем она поет? Какая хорошенькая девочка! — услышал он голос жены и, обрадованный тем, что она, наконец, заговорила с ним, властно вскинул руку.
Вмиг весь кортеж остановился, а рядом оказался адъютант.
— Подведите шарманщика, — приказал князь. — Моя жена хочет услышать песню его девочки.
Приказание было исполнено.
— Фердинанд Наркевич к вашим услугам, ваше высокоблагородие! — попытался вытянуться во фрунт шарманщик, да горб не дал. У него был явный греческий акцент, хорошо знакомый Воронцову, который знал многих одесских греков.
— Старый солдат? — спросил князь.
— Так точно! — отрапортовал Наркевич. — В деле при ауле Гергебиль абрек спину перешиб, но я выжил.
— Так ты служил с моим отцом? — удивился Семен Михайлович, ибо старший князь Воронцов был славен, среди прочего, взятием твердынь Дагестана, аулов Гергебиль и Салты.
— Имел честь! — охрипнув от волнения, рявкнул бывший вояка.
— А это твоя дочь?
— Так точно, дочь! Мать ее давно умерла.
— Как тебя зовут? — спросил князь, глядя на очаровательное дитя.
Девочка молчала.
— Ее зовут Мария, — сказал Наркевич.
— Мою жену тоже зовут Мария, — улыбнулся Семен Михайлович. — Твоя девочка может спеть для нее?
— Так точно!
Наркевич что-то сказал девочке по-гречески. В первую минуту она дичилась, но вдруг быстро забормотала. Отец кивнул… шарманка заиграла, чудный голосок полился. Девочка смотрела своими прекрасными глазами то на Семена Михайловича, то на княгиню, и им казалось, что она поет только для них, что непонятные слова имеют к ним какое-то отношение…
— Я ничего не поняла, — проговорила Мария Васильевна недовольно, когда девочка умолкла и князь зааплодировал, делая знак адъютанту, чтобы дал шарманщику денег.
— Позвольте перевести вам, ваше сиятельство, — раздался голос.
Воронцовы обернулись.
Высокий горбоносый человек лет тридцати со свободно разметавшимися черными волосами улыбался из толпы, сняв модную шляпу «борсалино» и прижимая ее к груди. Он был одет очень просто, в поношенные пиджак и серые брюки, напоминая итальянского или французского фланера, может быть, свободного художника, однако все вещи были явно дорогие, да и от всего его облика так и веяло элегантностью и богатством.
— Извольте, — пробормотал Семен Михайлович, недоумевая, почему это лицо кажется ему таким знакомым.
— Это старинная греческая песня о любви, — сказал человек. — Вот ее слова:
Мне кольцо любимый подарил
И носить велел, ни разу не снимая.
Но давно прошли те нежные дни мая…
Знаю, он меня не разлюбил,
Только я к нему уже остыла,
Для другого я его забыла —
И теперь его колечко мне тесно,
Уж не радует, а палец жмет оно.
Он умолк. И Семен Михайлович, продолжавший пристально вглядываться в его лицо, вдруг понял, откуда его знает. Григорий Маразли, грек, бывший городской голова… Но как это может быть? Ведь Маразли давно умер!
— Григорий Маразли? — нерешительно спросил князь, чувствуя себя смешным и нелепым с этим вопросом.
— Это я, ваше высокопревосходительство, — чуть склонил голову молодой человек.
И тут Семен Михайлович понял то, что должен был понять сразу. Перед ним Григорий Маразли… сын.
— Рад и счастлив встрече с вами, Григорий Григорьевич, — сказал он с улыбкой.
— И я тоже рада и счастлива, — услышал он вдруг женский голос, показавшийся незнакомым, так нежно и задушевно он звучал.
Семен Михайлович не тотчас смог сообразить, что слышит голос своей жены.
* * *
— А вот кукуруза! Горячая, сахарная кукуруза, десять гривен!
Алёна усмехнулась: продавец учился на лету. Час назад, только появившись на пляже, он кричал: «А вот пшонка!» Ни одна голова не повернулась ему вслед, и он безуспешно бродил между полуголыми загорелыми людьми до тех пор, пока какая-то пышнотелая усатая бабуля, окруженная выводком внучат, не крикнула гулким басом:
— Ви шё кричите им, чудак-человек? Тута же все сплошь фронцы с России разлеглись. Они же не понимают. Ви скажите им по-русски: горячая кукуруза, так ви потом все сразу распродадите и скажете спасибо тете Вале!
Продавец, высокий мужик с висящим из-под майки животом и в смешной бандане над обгоревшим лбом, виновато улыбнулся:
— Спасибо, тетенька. Жинка обычно сама коммерцует, а сегодня у ней радикулит, а я без опыта… — И заорал во все горло: — Горячая кукуруза, десять гривен!
Торговля пошла живее — настолько, что мужик в бандане уже дважды бегал за новой порцией товара — наверное, жил где-то неподалеку.
Вообще если кто пришел на Лонжерон голодный, он вполне мог подхарчиться в одной из многочисленных забегаловок или шашлычных, интенсивно отравлявших воздух запахом пережаренного мяса. На счастье, ветер дул с моря. С мора , как сказали бы истинные одесситы. Бора, выйди с мора!
— Креветка свежая, а вот свежая креветка! Пиво, пиво, пиво!
Этим товаром торговал голый по пояс (по пояс для денег, который оборачивал его тощую талию) дядько́ в красных штанцах по колено, простоволосый и загорелый до черных пятен. Еще семипудовая молодайка в линялом сарафанчике бродила туда-сюда между топчанами, выкликая певуче:
— Семачка! Семачка кому?
Особенно надолго она застряла над Алёной:
— Семачка, а, девушка? Женщина?..
Алёна перевернулась на живот и уткнулась лицом в руки. Не хотела она семачку ни в качестве девушки, ни как женщина. Голос торговки немедленно начал таять, сон наплывал, наплывал…
Ну да, ночь была коротка. Арнольд ушел — через окно, сверкнув улыбкой напоследок, — часов в пять. Было уже совсем светло, однако Одесса еще спала в бледном солнечном, росистом мареве, обещавшем жаркий, знойный день.
После этого Алёна снова бухнулась в постель и не уснула, так хоть подремала, улыбаясь воспоминаниям и просыпаясь от того, что улыбается.
Это была чудесная ночь — не самая страстная из выпавших в ее жизни, но ласковая и веселая, а еще — очень разговорчивая. Они с Арнольдом то предавались любви, то вдруг, даже не разомкнув объятий, начинали говорить, говорить… и, собственно, этим разговорам было отдано чуть ли не больше времени, чем любви.
