– В таком случае я хочу сначала познать Бога, – решил Нарен, – а потом у меня будет достаточно времени, чтобы понять, нужны мне эти силы или нет. Если я сейчас получу эти чудо-возможности, они могут сделать меня эгоистичным. Я могу забыть, в чем цель жизни, и использовать их на удовлетворение мирских желаний. И станут они тогда моей погибелью.
Иногда Нарен оставался в Дакшинешваре на ночь и проводил ночные часы в медитации. Рано утром после такой ночи его раздражал тот самый свисток джутовой фабрики, который престарелая Чандра принимала за звук небесной трубы. Рамакришна посоветовал ему медитировать на сам свисток, и, последовав этому совету, Нарен перестал раздражаться. Потом Нарен пожаловался, что ему трудно забыть существование своего тела; тогда Рамакришна проделал то, что когда-то сделал с ним самим Тота Пури, – вонзил ноготь Нарену между бровей и велел сосредоточиться на боли. Это помогло Нарену на длительные периоды утрачивать ощущение своего тела.
Превыше всего настаивал Рамакришна на важности воздержания. Он говорил Нарену, что ум человека, двенадцать лет соблюдавшего абсолютное воздержание, становится чист и открывается для познания Бога. А между тем и отец, и все семейство Нарена настаивали на его женитьбе. Однажды, когда Рамакришна был у них дома, старенькая бабушка Нарена услышала, как он проповедует внуку доктрину воздержания. После этого, при всем почтении к святости Рамакришны, семья восстала против него. Но Нарен всегда был своеволен, поэтому от посещений Дакшинешвара никто не мог его удержать.
Рамакришна часто говорил Нарену:
– Ты должен проверять меня, как меняла проверяет монеты. Не принимай меня, пока не удостоверишься в подлинности.
Как-то раз Нарен приехал в Дакшинешвар, но узнал, что Рамакришна отбыл в Калькутту. Нарен оказался в одиночестве в комнате Рамакришны и вдруг почувствовал сильное желание проверить, действительно ли тот так равнодушен к деньгам, как постоянно утверждает. Он взял рупию и сунул ее под матрас Рамакришны. Потом ушел медитировать в Панчавати. Рамакришна скоро вернулся и вошел в комнату, но отпрянул, едва приблизившись к кровати, – он испытал самую настоящую физическую боль. Пока он недоуменно озирался по сторонам, стараясь понять, что случилось, вошел Нарен, который стал молча наблюдать за ним. Рамакришна кликнул одного из храмовых служителей и попросил осмотреть постель. Обнаружилась рупия, и Нарен рассказал, что и зачем он сделал. Рамакришна полностью одобрил его.
В начале 1884 года от сердечного приступа скончался отец Нарена, Вишванатх, после довольно долгой болезни. Нарен не был дома, когда умер отец, он был в гостях у приятелей, одному из которых пришлось сообщать ему это известие. Нарен поспешил домой. Он исполнил все необходимые обряды, когда же пришло время разобраться в отцовских делах, то выяснилось, что отец тратил больше, чем зарабатывал, и оставил семье одни долги. Кто-то из родни даже пытался за долги отсудить часть дома. Дело в суде родня проиграла, но Нарен, оставшийся страшим из мужчин, должен был взять на себя обязанности по содержанию матери и младших братьев. Никогда раньше Нарен не сталкивался с жизненными тяготами.
Он вспоминал:
– Еще до окончания траура я начал носиться в поисках работы. У меня от голода кружилась голова, но я вынужден был ходить пешком по жаре от конторы к конторе с просьбами дать мне работу. Мне всюду отказывали. Я извлек из этого урок: бескорыстное сочувствие вещь в мире редкая, в мире нет места для бедных и слабых. Те самые люди, которые всего несколько недель назад за счастье бы почли возможность оказать мне услугу, теперь говорили со мной с кислым видом, хотя при желании им нетрудно было бы помочь мне. Однажды я доходился до волдырей на ногах, совершенно обессилел и сел передохнуть в тени памятника Охтерлони на Майдане. Со мной был приятель, который решил подбодрить меня и запел:
Веет ветерок, дыхание Брахмана
в дыхании его мы ощущаем…
Мне почудилось, что звуки бьют меня молотом по голове. Мысль о беспомощности матери и братьев наполнила мое сердце негодованием и отчаянием.
– Замолчи, – прикрикнул я на него, – все эти милые выдумки хороши для тех, кто живет в комфорте, для людей, не знающих, что такое голод, для людей, чьи близкие не ходят в отрепьях и не голодают. Я понимаю, что для тех все это звучит правдиво и красиво, как и для меня в былые времена. Но теперь я увидел жизнь в ее подлинном виде, и песня эта – просто ложь!
Думаю, что мои слова жестоко уязвили приятеля. Да и как ему было понять изнурительную нищету, которая заставила меня произнести их? Иногда, вставая утром и видя, что еды в доме не хватает на всех, я говорил матери: меня пригласили пообедать друзья. В такие дни я просто ничего не ел, потому что денег у меня не было совсем. Гордость не позволяла мне рассказать об этом кому-то вне семьи. Меня действительно приглашали к себе богатые люди, приглашали петь для их гостей, я ходил в гости, как делал это и раньше. Как правило, они не интересовались тем, как я живу. Кое-кто спрашивал: «Ты что это выглядишь таким бледным и понурым?» Но только один узнал – не от меня, – как на самом деле обстоят мои дела. Он время от времени анонимно посылал матери деньги. Я в вечном долгу перед ним.
Вопреки горьким словам, сказанным приятелю на Майдане, Нарен продолжал уверять себя, что Бог милосерд. Просыпаясь по утрам, он повторял имя Бога. Однажды мать услышала и с горечью спросила:
– Какой в этом толк? Ты с детства повторял имя Бога, и что он тебе за это дал?
Нарен всегда считал мать набожнейшей женщиной. Он был потрясен тем, что отчаяние могло подтолкнуть ее к таким словам; он стал серьезно сомневаться в вере.
Он спрашивал себя: как может существовать Бог, если остаются неуслышанными самые жалобные молитвы? Как может он быть милосерд, если так исполнен зла сотворенный им мир?
Нарен продолжал вспоминать:
– Не в моем характере было скрывать мои поступки от других. Даже ребенком я не умел скрыть ни одну мысль или поступок – из страха ли или из других соображений. Неудивительно поэтому, что я стал агрессивно рассуждать о том, что Бога нет, а если он и есть, то бесполезно к нему обращаться, потому что от этого никакого толку. Конечно, скоро распространились слухи о моем атеизме, хуже того, что я завел себе плохую компанию и посещаю дома с дурной славой. Сплетни лишь добавили мне агрессивности. Теперь я начал говорить направо и налево, даже когда никто не интересовался моим мнением, что не вижу ничего плохого в том, чтобы пить или ходить по проституткам, если это помогает человеку забыть о своей тяжкой доле в этом мире страданий. Я еще добавлял, что и сам готов это делать и мне наплевать на общественное мнение, был бы я только уверен, что это доставит мне хоть минутную радость.
Здесь Нарен был несправедлив к себе. На самом деле его решимость соблюдать сексуальную чистоту осталась неколебимой даже в самые тяжкие времена нищеты и религиозных сомнений. Известно, что по меньшей мере две женщины готовы были ему платить, если бы он согласился стать их любовником. Нарен пренебрежительно отверг их домогательства.
