— А это, — слышу я, — Сене-вожаковому тащи, он жалостливый.
— Сень, а Сень, держи на!
И плюх на меня! — серое с белым, с черным, пушистое, бьется оно, кричит, сразу в угол забилось, только глазенки блестят как пуговки. Глупыш, кто же это еще. Весь сизый, с белой грудкой, концы крыльев черные. Одним крылом прижался к переборке, а другое выставил вперед, как щит, и трепыхал им по вожаку. Я хотел его взять — он еще пуще затрепыхался, закричал и клюнул меня в варежку. Тогда я снял варежки и просто ладони к нему протянул. И он пошел ко мне. Ну, ко мне-то в руки всякая тварь пойдет. Я его вытащил к свету — одно крыло у него висело, перышки маховые сломаны, — и как дотронешься, он сразу — кричать и клеваться.
Бичи ко мне заглядывали в люк:
— Сень, ты его рыбой откорми, после кандею отдадим зажарить.
А глупыш притих, только сердчишко стучало. Пожадничал, бродяга, в сети полез, вот и запутался.
В углу, за выгородкой, дрифтер свое хозяйство держал — бухты запасные, пеньку, прядины, — сюда я его и посадил, Фомку. Сразу я его Фомкой окрестил, надо же как-нибудь назвать тварюгу, если она с людьми будет жить. Фомка уже сообразил, что я ему не враг, улегся, как в гнездо. Я ему кинул селедину, он поклевал чуть, но заглатывать не стал, а подтянул к себе и накрыл крылом.
Тут снова пополз вожак, а сети пошли победнее, и вытрясали их быстро. Бичам полегче стало на палубе, а мне тяжелей.
Дрифтер опять заорал:
— Вир-р-рай! Заснул там, вожаковый?
И я забыл — не то что про Фомку, про мать родную. Забегал как бешеный. А шлаги все ползли, ползли. Теперь, конечно, вся злость на вожакового, почему медленно койлает.
— Вир-р-рай, мать твою… Шевели ушами!
Я чуть было прислонился к переборке — лоб вытереть, чтоб глаза не заливало, — как он, сволочь, пополз кольцами, прямо на мои уложенные шлаги. Чтоб его теперь уложить, надо же все это на палубу обратно выкинуть, иначе запутаешься. Я их откидывал ногами, локтями, головой, а они все ползли, и я весь спутался этими кольцами.
Дрифтер прибацал ко мне, наклонился.
— Ты будешь вирать или нет?
— А я чего делаю?
— Не знаю, Сень. Не знаю, чего ты там делаешь. А только не вираешь. Погляди, сколько вожака на палубе. Хреново, Сеня. Закипнемся мы с таким вожаковым.
— Ты лучше умеешь? Ну и валяй, пример покажи.
Дрифтер даже вспотел от моих речей.
— Вылазь!
— Зачем? — Хотя мне, по правде, очень даже хотелось вылезти.
— Вылазь. И свайку захвати.
Я взял у него в хозяйстве свайку и полез. Он стоял, ноги расставив, и глядел, как я лезу. Я высунул голову в люк и зажмурился. Такое светило солнце. Такое море — хоть вешайся от синевы. Я сел прямо на палубу и ноги свесил в люк. А вожака, и правда, до фени скопилось. Но мне уже плевать было, сколько его скопилось. Очень мне хотелось смотреть на море.
— Дай сюда, — сказал дрифтер.
— Чего?
— Свайку дай.
— На, отцепись.
Он эту свайку с маху всадил в палубу. Наверное, на два пальца вошла, силенки ему не занимать.
— Вот, пускай она тут и торчит.
— Пускай, — говорю. — Мне что?
— А то, что не будешь вирать, я тебе этой свайкой по башке засвечу.
И пошел к своему шпилю. Снизу он мне выше мачты казался. Грабли чуть не до колен. Ну просто — медведь в рокане.
Прямо как во сне я эту свайку выдернул и зафингалил ему в спину. Прямо в зеленую спину. Я его не хотел убивать. Мне все равно было. Однако — не попал. В фальшборт она воткнулась, в обшивочную доску. Да сидя разве размахнешься?
Никто слова не сказал — ни палубные, ни вахтенный штурман, который, конечно, все видел из рубки. Дрифтер тоже молча к ней подошел и выдернул. Смерил, на сколько она вошла.
— На полтора пальца, Сеня.
— Мало. Я думал — на два.
— Мало, говоришь? — Пошел ко мне. — А если б попал? А, Сеня?
— Ничего. Лежал бы и не дрыгался.
Он прямо лиловый был. Сел около меня на корточки.
— Что ж мы с нею сделаем, Сеня? В море, что ли, кинуть?
— Зачем? В хозяйстве пригодится.
— Ах ты, гуманист чертов. Ты что думал, я в самом деле засветить хотел? Я ж только так сказал.
— Ну и я только так бросил.
Поцокал языком. Свайку положил возле люковины.
— Отчего ж мы такие нервные, Сеня? Кто ж нас такими сделал? Не иначе Хрущев. Все чего-нибудь да придумает. А при Хозяине-то, вспомни, порядок был. И каждый год, к первому апреля, цены снижены… Ай-яй-яй!.. Но ты вирай все-таки, Сеня. Помаленьку, а вирай.
Тут в нем опять голос прорезался:
— А что стоим, как балды на паперти? А ну, помогите ему!
Серега Фирстов с Шуркой кинулись к нам. Я опять полез в трюм. Потихоньку они мне спускали шлаг за шлагом, пока я все не уложил.
Дрифтер спросил с неба:
— Дома, Сеня, за это дело выпьем?
Я ему не ответил. Он постоял, языком поцокал и ушел к шпилю. Все лицо у меня горело и руки тряслись.
Сетки пошли — то быстро, то не спеша, косяк попался неплотный, так что я и набегаться успевал и отдышаться. Если что и скапливалось там, на палубе, дрифтер сам подходил помогать. Приговаривал ласково:
— А вот и опять вожачку накопилось. Повираем его, Сеня? Или там:
— Заснул чего-то вожаковый наш, как бы это разбудить, не осерчает?
Я уж помалкивал. Пласты ложились мне под ноги, и я на них поднимался к подволоку. Сначала шапкой коснулся, потом голову пришлось подвернуть. Последняя бухта всего труднее шла, — их все-таки восемь оказалось, а не семь, — я ее чуть не на четвереньках койдал. Потом концевой трос пошел стальной, на нем до черта было калышек,
[38]
и надо их было разгонять, и следить еще, чтобы жилка в ладонь не вонзилась. Когда последний шлаг хлестнул в воздухе, я уже не верил, что конец. Подержал его в руке. Нет, ничего уж к нему больше не привязано. Конец.
— Все, Сень, вылазь на воздушок.
Дрифтер стоял надо мной, улыбался. Я полез наверх и чуть не свалился обратно в трюм. Дрифтер меня под мышки выволок.
Я пошел на полубак, прислонился там животом к фальшборту, глядел в воду. Теперь-то я понял, почему вожаковые глядели часами в подволок, как скойлают все бухты.
Вода чуть плескалась, и в ней кружились чешуинки. Синее и серебристое это красиво, черт дери. А больше мне ни о чем не думалось.
— Устал? — спросил дрифтер.
