К восьми утра Глушаков знал имена, фамилии и адреса всех четверых предполагаемых налетчиков.
Цифра
Ящик с матерью опять ругаются. Где-то далеко. Через прикрытую дверь спальни, сквозь теплый сон влетают ярко-желтые огненные вопли, превращаются в злых птичек из «Ангри Бердс», потом в огни машин, бегущих по горному серпантину где-нибудь в Сочи, или нет, лучше в Монако… А-а, нет, уже не машины, это снежинки, метель, пурга… Снег летит, снег насыпал над ней белый уютный сугроб, внутри тепло, ей не страшно. Да ей вообще по фигу, ага.
– Что за фигня, а?!! Ты мне скажи, что это значит!
– Чего ты ко мне вяжешься? Я при чем?!
– Дура!!! Где ствол?!! Ствол где?!!
– А я откуда знаю?
– А кто знает?!!
Стук-стук, бах-бах. Ящик в припадке. Барабанит в дверь ванной. Значит, мать там. Интересно, она специально заперлась или просто не успела выйти после душа? Она его не боится, в общем-то. И правильно. Он совсем дуреет, когда его начинают бояться. Из носа волосищи, из башки рога, пасть раздвигается, раздвигается, сейчас проглотит… Только она под сугробом спряталась, фиг он ее найдет.
– …хто-хто, конь в пальто! Ну, я закрывал!!! Так и замок на багажнике целый!
– Да по фигу твои замки! Пацаны сопливые банкоматы вскрывают, «лексусы» угоняют, счета в Интернете взламывают! А твой багажник ржавый любой даун спичкой откроет! Сто раз тебе, валету, говорили, не храни добро на улице! А тебе все похрен!!! Ты бы еще в почтовый ящик его засунул!
– Ни хрена!!! Мою машину здесь знают!!! Никто, блить, не посмеет открыть мою машину!!!
– Все знают, что ты валет обдолбанный, ага!
– Пошла на …!!!
– Сам пошел в …!!!
Гав, гав, гав. Две собаки сцепились. Черная злая дворняга – это Ящик. Сука доберманша – мать. Визг, рычание, клочьями шерсть, брызгами слюна, брызгами кровь. Вау-у, круто… И ее снежный домик постепенно тает. Шипит, окутывается паром, тает, тает, до свиданья. Все в тумане. Далекое эхо. Лес, осень, опушка, домик лубяной… Она в домике топит печку. Ей все по фигу. Раньше, очень давно, когда ее лифчик легко прятался в задний карман джинсов, она после таких вот воплей могла всю ночь не спать от страха, от всяких дурных мыслей – про мать, там, про жизнь и прочее. Малолетняя дура (гав-гав-гав). Ссыкуха. А теперь они хрен ее достанут… В домике печка, в домике (гав-гав-гав) пироги, кренделя… вензеля… штепселя…
– Где этот крендель, твой дружок?!
И этот домик рассыпался. Ящик сидит на ее кровати, схватился за подушку, трясет.
– Это он свинтил мой ствол? Ну? Где он? Отвечай, быстро!
– Я сплю. Не знаю.
Рожа черная от злости, хотя это он еще сдерживается…
Хлоп. Пощечина. Ага, уже не сдерживается.
Ладно.
Цифра уперлась затылком в изголовье, толкнула его обеими ногами в живот. Ящик потерял равновесие, улетел, соскользнул, упал. Пока возился, пока вставал, она вскочила на кровати, схватила лампу со стола, грохнула об стену – плафон и патрон снесло начисто, – выставила перед собой, завизжала:
– Не дергайся, сказала! Всажу в брюхо все двести двадцать, сразу сдохнешь!
Ящик сверлит глазами на расстоянии. Подойти не пытается. Опытный, знает…
– Этот твой вчерашний хрен… Это он, да?
– Откуда я знаю?
– Зато я знаю. Как его звать?
– Козлик лоханутый его звать! Выйди и крикни: «Козлик, бе-е»! Прибежит, наверное!
И вдруг улыбочка прорезалась. Ящик улыбается, как принц Уэльский на балу у королевы. Это он умеет. Мать когда-то повелась на его улыбочку, с тех пор сидит в говне.
– Ого. Так здесь, наверное, любовь. Втюхалась в козлика, да?
Цифра оскалила зубы.
– Отвали, а?
– Ладно, ладно. Страдания, переживания, сиськи-письки, я понимаю. А винт ему зачем? Застрелиться хочет? Или мочкануть кого? Соперник, что ли?
– Вот у него и спроси.
– Ага, – улыбочка еще шире. – Значит, признаешь, что все-таки он взял. Ключи с полки спер, говнюк, да?
– Сам говнюк!
Он замахнулся, дернулся. Цифре надоело, она выбросила вперед руку с торчащими голыми проводами, но Ящик начеку – скользнул в сторону.
– Ты, мелкая сучка, блить, ты как с отцом разговариваешь?
– Ты мамкин ё…рь, а не отец! Пошел отсюда!
Его аж перекосило от злости. Только улыбочку свою снять забыл, так и висит на нем, как застывшая маска, – а остальная рожа прямо ходуном ходит, будто черви под кожей копошатся. Вот уж точно, ящиком пришибленный. Как только мать с ним трахается? Да еще кусает, синяки насасывает… А он их носит гордо, как награды.
– Может, хватит уже собачиться, эй?
А вот и она. Губы накрасила, ногти навела, прическа, макияж, шелковый халат с вишнями, который в Сызрани отжали у того дальнобоя. Он его жене, наверное, в подарок вез, а теперь мать его носит, и ей пох абсолютно. Увидела разбитую лампу, поджала губы.
– Ты что, Светка, совсем охренела?! Зачем стекло бьешь в доме? Кто подметать будет?
– Да Ящик пусть и подметает! Это из-за него все! Он меня изнасиловать хотел!
– Что?! – мать по-змеиному смотрит на Ящика и тут же усмехается.
– Ты ври, да не завирайся! Завтрак остывает, пошли.
– Опять овсянка какая-нибудь? – ворчит Ящик.
Но когти втянул. Когда мать рядом, он на Цифру возбухать побаивается – как-никак, две бешеные суки, они и порвать могут запросто.
– Нет, блин, я тебе жюльену в серебряном горшочке сготовила! – мать с издевкой усмехается.
Цифра с превосходством переводит взгляд с нее на Ящика и обратно.
– А вы хоть видели эти жульены? Или дораду в соли? Вы вообще хоть раз в ресторане были? Не были! Вот то-то!
* * *
— Не зуди, пожалуйста. Он ведь не всегда такой был. В кино тебя водил, мороженое покупал, помнишь? Нормальный был мужик, как все.
– Мне по барабану его кино и его мороженое. Я же видела, он подмазывается просто, доброго папашку из себя корчит. Да и то лишь потому, что ты ему так велела. Из него папашка, как из меня, не знаю… председатель сельсовета какой-нибудь…
– Он старался, как умел. Ты ведь тоже, девочка моя, не цветик-семицветик, не ромашка полевая. От тебя любой свихнется, не то что этот, который и так жизнью контуженный…
– Да вы оба контуженые, блин, – Цифра уткнулась в чашку с чаем и бубнила туда, как в рупор. – Он-то, ясно, шлеп-башка, несчастный случай, а тебе кто на голову ящик ронял?
Мать хмыкнула, взяла зубочистку из пластикового стаканчика, слегка прикусила кончик.
