Спасительница, звавшаяся Евсеевной, исчезла. Спаситель же, которого та называла Иванычем, продолжал смотреть на Таню и приговаривать:
— Такая она у меня, как видишь, боевая. Ей перечить нельзя. А то еще порчу наведет! Точно ведь ведьма. Раньше за лекарство и статью дать могли, и посадить. Это сейчас все на знахарях помешались, народ прется, тысячи свои несусветные суля. Мол, помоги бабушка, избавь от хворей… Ну, или ребеночка хочу, а господь не дает… Были и бандюганы, которые своих, кровью истекавших, спасти просили. И спасала их моя Евсеевна, куда ж деваться. Только вместо благодарности и обещанных денег они нам чуть избу не спалили. Вот ведь бандитское отродье!
Таня слабо улыбнулась, заметив приближение старушки. Та поднесла к ее губам закопченную алюминиевую кружку и приказала:
— Пей!
Таня повиновалась, хлебнула, ощутив приятный аромат трав, исходивший от варева. Оно оказалось обжигающе горячим, но старуха настояла:
— Пей! Горло драть должно и язык обжигать, только тогда быстро на поправку пойдешь! Так меня бабка учила, царство ей небесное.
Таня мелкими глотками осушила кружку.
По телу разлилась приятная истома, в голове зашумело, и девочка заснула. А когда проснулась, чувствовала себя намного лучше. Слабость куда-то улетучилась, удалось даже покинуть лежанку, накрытую неким подобием спального мешка, сшитого из коровьих шкур, и рассмотреть избу, обставленную бедно, но с большой любовью.
Таня сделала, правда, всего два шага — ноги у нее подкосились. Хорошо, Иваныч, услышавший звук падения, приковылял из соседней комнаты и завернул больную обратно в шкуры. Подоспевшая Евсеевна, оказавшаяся совсем крошечной, но властной старушкой, приказала:
— Лежать будешь, красавица, пока я не разрешу тебе вставать!
— И на твоем месте я бы ее слушался, — вздохнул Иваныч. — Иначе, если разозлится, в жабу превратит, по себе знаю…
Шутил дед или говорил правду, Таня не знала, однако решила не перечить грозной хозяйке. Тем более что от ее настоев быстро шла на поправку.
Встать девочке было разрешено через два дня. Поддерживаемая Иванычем, Таня немного прошла по комнате. И снова ощутила усталость.
— Вот видишь? — сказала Евсеевна. — Лежать тебе еще надо и сил набираться! Думаешь, легко было тебя с того света вытаскивать?
Что под этим подразумевалось, Таня узнала позднее. Иваныч, оказавшийся старичком крайне словоохотливым, поведал ей, что наткнулся на нее, когда проверял сети, установленные на реке. Денег у стариков было мало, поэтому он и занимался немного браконьерством — не для продажи, а для того, чтобы жену и себя прокормить.
— Тяну и чувствую, что улов знатный. Ну, я и обрадовался — вдруг, думаю, сом попался? Тогда пир с моей Евсеевной устроим! Туман тогда стоял такой, что хоть глаз выколи. А потом присмотрелся — рука человеческая, белая, детская из воды показалась… Утопленница!
Дед перекрестился.
— Со страху чуть обратно тебя в воду не бросил, но вспомнил, о чем Евсеевна талдычила. Что мертвяки, если их по-божески не похоронить, а в реке оставить, являться людям будут.
— «И в распухнувшее тело раки черные впились…», — произнесла еле слышно Таня, на ум которой пришла строфа из известного пушкинского стихотворения об ужасной мести непогребенного утопленника. Мама любила это стихотворение. Мама…
Ну, разумеется, у нее была мама! Только даже как ее звали, Таня решительно не помнила. Как и того, что ее саму зовут Таней. Не помнила, что с ней случилось и отчего оказалась в воде, а потом в домике этих гостеприимных и добрых стариков…
А Иваныч-то начитанным оказался, подхватил слова девочки:
— Вот, вот! Думаешь, брехня? Ничего подобного! Пушкин знал, о чем писал. Ему няня обо всех этих тонкостях рассказала. А няня евойная была ведьмой! Точнее, знахаркой. И моя Евсеевна ей родственница, хоть и дальняя…
Странно, Таня, не помнившая своего имени, вообще ничего о себе не помнившая, отчего-то знала, кто такой Пушкин, и смогла процитировать его стихотворение. А еще знала, что этому ее научила мама…
— Вытянул я тебя — и сразу потихоньку, мотора не включая, к берегу погреб. Потому что вверх по течению кто-то шалил. Из города, наверное, опять мужики прибыли, стреляли, куражились. Я таких знаю, от них подальше держаться надо. Им человека убить — как другим муху прихлопнуть.
Старик вздохнул, погладил бороду рукой и продолжил:
— А ты лежала на дне лодки. На груди у тебя штучка такая золотая, сверкающая. Прямо в кожу впечаталась, и вокруг кровь. Потом вдруг рукой шевельнула. Обрадовался я — значит, все еще жива девонька! Быстрее тебя в охапку и к моей Евсеевне. А она заперлась с тобой в своей горнице. Что там делала, не ведаю, потому что никому кроме страждущего, присутствовать при своих обрядах не разрешает. Даже мне, своему мужу законному. Ведьма, одним словом! Может, поэтому боженька нас и покарал — дочка еще малышкой под машину попала, один сын в Афгане сгинул, а другой этим, как его, наркоманом стал, от того и умер. Даже внученька наша, Дашенька, и та от нас ушла…
Дед на пару минут пригорюнился. Но потом, смахнув слезу, приободрился, снова повел рассказ.
— Я-то почти уверен был, что ничего даже Евсеевна моя поделать не может. Ан нет, спасла тебя, с того света вытащила. Это же не выражение такое ничего не значащее, а самая что ни на есть правда. Только тот, кого так с того света вытащили, уже как раньше был, не будет. Те, кто оттуда вернулся, конечно, люди, но… но они словно пламенем ледяным, в которое там попали, опаленные и аспидом рубиноглазым, что там древо познания охраняет, ужаленные…
— Иваныч, ирод проклятый, ты что такое там болтаешь? — раздался грозный голос Евсеевны. — А ну пошел спать живо! Не забивай голову красавице всякой чушью!
Старик поспешно удалился, а Таня почувствовала на своем лбу прохладную морщинистую руку Евсеевны.
— Ты на деда не обижайся, — заговорила старушка, — он у меня придурошный. Раньше был молодец молодцом, а после того, как беды на нас обрушились, чудить стал. Меня винит, что это нам кара за мое ведьмовство, мол, господь нас наказывает. А вот и неправда, господь добрый, никого он не карает, даже самых отчаянных злодеев. Он им прозреть помогает, и те сами каются. Но после того, как наша Дашенька преставилась, дед совсем дурной стал. Из города книг привез чудных, где все ужасы загробные живописуются, читает их, наизусть учит, а потом меня стращает и сам себя пугает…
Слушая хозяев избушки, Таня убедилась, что старики безобидные, хотя у каждого из них имелись свои причуды. Однако ведь они спасли ее — Иваныч в реке нашел и из воды вытащил, а Евсеевна то ли травами, то ли ведьмовством, то ли силой воли к жизни вернула.
Как ни силилась, Таня не могла так и ничего вспомнить. Старики, не долго думая, нарекли девочку Дашенькой — в честь внучки, которая была чуть постарше, когда погибла — стала жертвой какого-то мерзавца, изнасиловавшего ее и задушившего.
