Вопрос Прокудину. Вы слышали показания вашей сестры? Подтверждаете ли их?
Прокудин (после длительной паузы). Выслушав показания своей сестры, я должен признать, что на предыдущем допросе говорил неправду. Сегодня утром я, как и все жители нашего поселка, узнал о происшествии на шоссе. А вчера вечером Дахно рассказал мне, как его накануне в окровавленном пиджаке поймал шофер на сорок третьем километре.
Так как люди говорили, что тот парень на шоссе ограблен, я и подумал, что в первую очередь могут заподозрить меня.
Почему? Потому что, во-первых, у меня с милицией отношения плохие, я у них вообще на подозрении. Во-вторых, дружок мой Мишка Дахно был пойман в окровавленном пиджаке недалеко от того места, где нашли убитого. И как на грех я в тот же день мужские вещи в Ялте продаю. На месте милиции я бы первый сам себя посадил. Поэтому я и врал огулом, надеялся, что пронесет: мол, и в Ялте я не был, и Дахно не знаю, и я не я.
Но поскольку сестра говорит правду, то и я не хочу больше обманывать следствие.
При всем том заявляю категорически: к убийству я никакого отношения не имею, убитого никогда не знал и не видел, за что и кем он убит – мне неизвестно.
Следователь. Имеете ли вы вопросы друг к другу?
Вопрос Колесовой к Прокудину. Скажи, Юрий, вот здесь, перед следователем, когда ты станешь человеком, когда возьмешься за ум?
Следователь. Вопрос отводится, так как не имеет отношения к расследуемому делу...
...Уголовное дело – штука строгая. Следователь не вправе заниматься вопросами, не имеющими прямого отношения к делу. Эти вопросы отводятся. Но ведь из жизни их не отведешь, эти вопросы проклятые?
Лист дела 16
Пытаться найти убийцу, не зная даже имени убитого, – так же наивно, как прикурить от зажигалки, заправленной томатным соком.
Ведь почти никогда не бывает, чтобы один человек подошел к другому и убил его просто так. Что-то очень важное, очень важное, происходило до этого, и только потом один был убит. Но чтобы узнать, что происходило, надо хотя бы выяснить, кого убили. Кто он такой, убитый? Надо, надо узнать. Иначе дело умрет на корню.
А ведь прошло больше суток после убийства. Уходит самый благоприятный для следствия момент розыска – «по горячим следам», момент, который мне никогда не удастся восстановить.
Часов в девять привезли протокол допроса того парня, с которым, по сообщению анонимщиков, «Федька Асташев позавчера в павильени в месте пили...».
...Я, Рожков К. П., 2 сентября с. г. был выходной и около 12 часов дня приехал в Солнечный Гай – искупаться и навестить своего приятеля – Федора Асташева.
Асташева я знаю три года. Он работал у меня в геолого-разведочной партии в Саянах. Парень он, несомненно, честный и очень добрый. То, что было у него в молодости, давно прошло и позабыто. Как я знаю, сейчас он работает отлично...
Начальник отдела «Горгеотреста» Рожков полностью подтвердил показания Асташева:
...Вечером Асташев мне сказал, что у него два отгула и завтра он собирается съездить к своей девушке в Коктебель. Имя этой девушки – Нонна.
Когда утром 3 сентября я проснулся, Федора уже не было, и соседка сказала мне, что он часа полтора назад уехал в Коктебель. Было около девяти часов. Я выпил молока и отправился домой.
О происшествии на шоссе я ничего не слышал и не знаю. Ни у меня, ни у Федора огнестрельного оружия нет. В павильоне и на танцах нас видело много народу, и я не сомневаюсь, что люди это подтвердят.
Записано собственноручно. Рожков
Теперь надо было узнать, когда Асташев вернулся из Коктебеля.
Лист дела 17
Я позвонил домой по междугородной и сказал Наташе, что приеду ее проводить прямо в аэропорт.
– Зачем? – сухо спросила она.
– Натка, я хотел поговорить с тобой...
– Ну и говори.
– Нет, это не телефонный разговор.
– А-а! У нас все разговоры телефонные! – И положила трубку.
Да, похоже, моя семейная жизнь дала приличную трещину. Я снова заказал разговор. Наташа долго не снимала трубку, потом звонки ей, видимо, надоели, и она сказала сердито:
– Слушаю!
– Вот ты и слушай, а не бросай трубку, – сказал я притворно-веселым голосом.
– Слушаю, – сказала она грустно.
– Натка, ты зря сердишься. Я ведь не бездельничаю и не развлекаюсь. Дело паршивое попалось. – И торопливо добавил: – Но я все-таки надеюсь управиться с ним побыстрее и догнать тебя в Гагре.
Наташа молчала.
– Я прилечу на самолете, ты будешь встречать меня, и мы с тобой будем гулять и потрясающе развлекаться.
Наташа молчала.
– Ну что ты молчишь? – не выдержал я. – Скажи хоть одно человеческое слово!
– А что я тебе скажу? – спросила она тихо, и я услышал, даже не услышал, а почувствовал, что она плачет.
– Наточка, Натка, ну зачем ты так? Ведь ничего же не произошло. Ну плюнь. Я же через несколько дней прилечу.
– Брось, – сказала она незло, как-то устало. – Тебе, наверное, легче, когда ты считаешь меня дурой. У жен-дур и капризы дурацкие, поэтому с ними считаться не обязательно.
– Не пойму я, Наташа, о чем ты? Разве это так серьезно?
– Это – серьезно. Очень серьезно. А разговор у нас несерьезный.
– Почему?
– Не знаю. Ведь это от тебя зависит. А ты почему-то все время делаешь вид, будто разговор идет только об отпуске...
– А о чем же?
– О том, что мы, наверное, устали друг от друга.
– Прости, не понял?
– Понимать нечего, – сказала она тихо. И не сразу, словно собираясь с духом: – Я тебе давно уже хотела сказать. Нам надо разойтись.
У меня было такое ощущение, будто я с разбегу налетел на бетонную стену.
– Так...
– Поверь мне, будет лучше, – сказала Наташа.
– Так, – повторил я, стараясь понять ее слова. Сначала удивление, а потом пробуждающаяся боль хлынула на меня, как вода из размытой плотины. И я заорал в черную равнодушную решеточку микрофона: – Но почему, почему?!
А телефонный диск десятью дырочками-зрачками смотрел на меня ехидно, и в ушах звенели слова: «У нас все разговоры – телефонные».
– Потому что людям, которые не любят друг друга, жить вместе – глупо и пошло.
– Но я-то люблю тебя!
– Любил. Привычка сожрала твою любовь. И пожалуйста, не думай, что я истеричка. Дело не в отпуске.
– А в чем же, если не в отпуске?
