И когда я спустился по трапу на поле Таллинского аэродрома, мне как-то стало веселей. Хотя впереди была тьма беспросветная – начиная от гостиницы и кончая делами, которые привели меня в этот город.
Было три часа дня, шел дождь, и дул сильный, пахнущий рыбой ветер с моря. Я поехал в гостиницу «Тоом». Мне нравится этот старый дом с полутемными лестницами и крошечными холлами, с деревянными панелями и резными филенками дверей. Здесь всегда как в коммунальном многоквартирном доме. По части вкуса я ретроград. Не по душе мне весь этот домашний модерн, смешные геометрические комнаты, по сантиметрам заставленные микроскопической мебелью. Мне всегда хочется в квартирах чего-нибудь старого, нелепого – часы с боем, рассохшийся буфет. А лучше всего – фикус.
Магда – администратор в «Тооме» – моя старая знакомая. Она радостно заулыбалась мне, светясь всеми своими белыми длинными зубами.
– Оставьте чемодан, приходите к вечеру – номер будет, – шепнула Магда.
Мне стало совестно перед терпеливой очередью, покорно взиравшей на типографски отпечатанный трафарет «Мест нет».
Но Магда – одна из немногих женщин, которым я нравлюсь. Было бы просто преступно не воспользоваться ее симпатиями и не утвердиться в своем мужском самосознании.
– Так давайте чемодан...
– Нет уж, – сказал я. Мысль оставить чемодан с уголовным делом в вестибюле гостиницы меня рассмешила. – Чемоданчик пускай будет при мне.
Магда удивленно посмотрела на меня. Я пояснил:
– У меня здесь любовная переписка.
– А... Ну, пожалуйста, – разрешила Магда. – У вас, как всегда, много дел?
– Не слишком. Часиков до двенадцати ночи.
Магда ласково посмотрела на меня:
– Я вас устрою на втором этаже.
– Спасибо. – Я вспомнил про климовскую авоську и протянул ее Магде: – Вот, погрызите пока. У вас таких нету...
– Ой, откуда такие красивые? – обрадовалась Магда.
– Это вам Климов передал.
– Климов? Какой Климов?
– Есть такой человек, – сказал я и пошел к выходу. Один из командированных, кивнув в мою сторону, сварливо сказал соседу:
– Небось этому гусю койка найдется...
– А тут по делу приедешь – и сиди... – охотно отозвался сосед.
Я вышел на улицу и пешком отправился в бассейновую поликлинику. Ветер складывал лужи в изящные гофре, дождь накрывал серой вуалью кирпичные стены и башни, и здесь уже по-настоящему жила осень.
В порту было холодно, водная пыль садилась на лицо. Круизный белый теплоход отваливал от стенки, и люди на борту отсюда, с причала, казались крошечными, и эти крошечные люди все время махали провожающим платками, будто передавали на разные лады один и тот же семафор: «Все наши дела в порядке, мы отправились немного отдохнуть, а вы уж тут постарайтесь получше, так что большой привет»... И хоть среди отъезжающих никого знакомых у меня не было, да и быть не могло, я им тоже на всякий случай помахал.
По серой вспененной воде гавани медленно двигался, постепенно сбрасывая с себя паруса, шведский барк. И я остро пожалел, что совсем не умею рисовать. А ведь как здорово было бы нарисовать этот серый задымленный порт, и свинцовую, в радужных нефтяных разводах, воду, и четырехмачтовый краснобрюхий парусник! И повесить у себя дома на стене – это же ведь ужасно здорово, знать, что на свете – ты это точно знаешь, ты это сам видел, сам рисовал – еще бегают по морям парусники, а коли существуют парусники, значит, и мечтать еще можно, и любить, и надеяться.
Сердитые влажные порывы ветра раскачивали на стропах огромные контейнеры, их плавно несли по воздуху горбатые желтые краны, протяжно гудели, требуя дороги, маневровые мотовозы, и сухо щелкали колесами на стрелках железнодорожные вагоны, от рыбного причала мчались серебристые коробки авторефрижераторов.
Я бы охотно проболтался весь день на причалах – смотрел бы на тяжелые сухогрузы под разноцветными флагами, охотно помог бы такелажникам подтягивать крючьями к кузовам ящики с пугающей надписью «не кантовать», а потом напросился бы в гости на парусник. Но в кармане у меня лежали снимки убитого молодого парня и обрывок рецепта. Надо идти в поликлинику. Там сразу исчезнет запах соли, водорослей и рыбы, весь этот добрый гул и суета, там будет чистота, тишина, запах йода, коллодия и хлороформа, запах беды и боли.
В регистратуре поликлиники я показал фотоснимок подписи на рецепте, и мне сразу сказали:
– Это хирург Аар...
Хирург Тийт Аар, старый, элегантный, невыразимо чистый, с опущенной на подбородок маской, курил, держа сигарету никелированным пинцетом. Я показал ему свое удостоверение. Аар иронически глянул на меня светлыми умными глазами из-под золотых дужек очков, сказал:
– К вашим услугам...
Я попросил его осмотреть рецепт и попытаться определить, кому он был выдан. Аар сказал что-то медсестре, и та, раскрыв застекленный шкафчик, достала толстый канцелярский журнал. Быстро полистала страницы и положила журнал перед хирургом. Я заглянул в журнал через его плечо. Аар, вежливо отодвинувшись от меня, стал перечислять:
– Двадцатого августа такой рецепт получили...
ПРОТОКОЛ ДОПРОСА
Тийта Аара
...Осмотрев предъявленный мне обрывок рецепта, заявляю: он написан и выдан мною, подпись на нем моя. Поскольку рецепт выписан на лекарство, являющееся сильнодействующим средством, он должен быть зарегистрирован в специальном журнале. Из записей в этом журнале за 20 августа видно, что рецепты с аналогичной прописью были выданы мною трем больным: Пяртсу А. А., Корецкому Е. К. и Пименову А. Б...
– А как мне разыскать этих больных?
Аар поправил указательным пальцем дужку очков, пожал плечами:
– Их адреса можно получить в регистратуре. – Подумал и нерешительно спросил: – А почему вас заинтересовал этот рецепт?
Я достал из кармана несколько фотографий убитого, панорамный обзорный снимок места происшествия и протянул врачу:
– Мы обнаружили ваш рецепт здесь.
Нервным движением Аар пригладил серебристые белые волосы, скрипуче проговорил:
– Господи, несправедливость какая! Сколько иногда мы затрачиваем сил и нервов, чтобы вытянуть больного! А потом появляется какой-то мерзавец – раз, и нет человека...
Я негромко сказал:
– По отношению к убитому это еще большая несправедливость.
Аар понимающе посмотрел на меня своими яркими голубыми глазами и досадливо сказал:
– Да я разве о себе говорю. Родить человека, воспитать его, научить, вылечить – это же все такой громадный труд, сколько лет! А убить – одно мгновение! И в этом есть какая-то ужасная несправедливость, что человек – такая хрупкая, тонкая штука. Обидно!
– Да, – согласился я. – Но природа не могла предвидеть, что со временем люди придумают для себя пистолеты и будут из них стрелять в затылок венцу творения.
