Брата, который сказал (на фоне детского писка): «У тебя очень романтичные понятия о детях. А это просто тяжелый труд».
Двоюродную сестру, которая посочувствовала: «Хорошо представляю, каково тебе. Я вот уже шесть лет с диссертацией вожусь».
– С сестрой что? – спросила меня Керри. – Ты мне писала, что взбесилась от того, что она сделала.
– Это она, что ли, супермама троих детей? – сказала Анна-Мария, скривив губы. – Которой не нужно работать, потому что у нее богатый муж?
Все живо взглянули на меня, готовые осудить Алису, потому что, доктор Ходжес, честно говоря, я на нее жаловалась.
Но тут я вспомнила, как Алиса по дороге домой изображала человека в смирительной рубашке, о жалком выражении ее лица, когда она говорила с Ником по телефону из больницы. Я вспомнила, как она спрашивала: «Я тебе больше не нравлюсь?» И как, когда я уезжала от нее сегодня, все ее платье смялось, потому что она спала в нем, а волосы сбились на сторону. Это было так похоже на ту, прежнюю Алису – даже не взглянуть на себя в зеркало перед тем, как сойти вниз. Я вспомнила, как она плакала в больнице вместе со мной, когда родилась Оливия, и как сегодня она простодушно спросила нас всех: «Откуда я знаю эту Джину?»
Меня замутило от стыда, доктор Ходжес. Мне хотелось сказать им: «Эй, поосторожнее! Вы же говорите о моей младшей сестре!»
Вместо этого я рассказала им, как Алиса потеряла память и думала, что сейчас ей двадцать девять лет, и как это навело меня на мысли, что сказала бы я прежняя о той жизни, которую веду сейчас. Сказала, что я прежняя подумала бы, что пора успокоиться. Просто успокоиться, и все. Пусть себе идет как идет. Бросить все. Забыть про инъекции, про пробирки с теплой кровью, про горе.
Конечно, все слушали меня, замерев, как солдаты по стойке «смирно».
Я услышала привычное «Не сдавайся», и все по очереди рассказали мне страшные истории о бесплодии и выкидышах, у каждой из которых был счастливый конец – здоровый розовый ребеночек.
Я слушала, кивала, улыбалась, смотрела на мелькание чаек.
Не знаю, доктор Ходжес. Не знаю, и все.
За обедом Роджер взял на себя труд рассказать Алисе, что происходит, предложив собственную интерпретацию каждого важного исторического события, а мать одновременно и весьма подробно изложила личную жизнь всех родных и знакомых.
– А потом Америка вошла в Ирак, потому что этот старичок Саддам накопил много оружия массового поражения, – размеренно говорил Роджер.
– Только никакого оружия там не нашлось, – вставила Фрэнни.
– Разве кто-нибудь точно знает?
– Шутишь, Роджер!
– А потом Марианна Эштон… Ну, ты, конечно, помнишь ее, она была тренером в команде Элизабет, так вот, она вышла за Джонатана Кнокса, того приятного молодого сантехника, которого мы вызывали, когда в ту холодную Пасху у нас сломался туалет, они поженились на каком-то тропическом острове, и это было очень неудобно для всех, а та девочка, которая разбрасывала перед ними цветы, страшно обгорела, и вот два года назад они родили девочку, назвали Мадлен, отчего эта Мадлен теперь очень счастлива, и ты, наверное, представляешь, что я сказала: «А я никогда и не ожидала, что какая-нибудь моя девочка захочет назвать дочь Барбарой», но я, конечно, этого не сказала, но Мадлен сейчас такое модное имя, и вот, представь себе, бедная Мадлен оказалась…
– И вот, Алиса, послушай, что должно было сделать правительство после тех взрывов на Бали…
– Представляешь, один из сыновей Фелисити был на этом самом Бали! – вставила Барб, неожиданно переплетя личное с общественным. – Он улетел оттуда накануне. Фелисити считает, это значит, что он избран для чего-то великого, но пока он только и делает, что сутками сидит в этом «Фейсбуке». Правильно я его назвала, Роджер? «Фейсбук»?
– Алиса, ты что-нибудь в этом всем понимаешь? – спросила Фрэнни.
Алиса слушала не слишком внимательно. Она напряженно размышляла, что значит по-настоящему простить. Сама эта идея представлялась красивой и благородной, пока не связывалась с чем-то ужасным – тем, что требовалось простить. Была ли она способна на прощение? Этого она о себе не знала. Ей никогда не приходилось прощать такую серьезную штуку, как неверность. Да и хотел ли Ник, чтобы она его простила?
– Не уверена, – ответила она Фрэнни.
Что-то из того сказанного Роджером казалось смутно знакомым, будто она учила это в школе, а потом забыла. Когда он говорил о террористических актах, ей сразу же становилось страшно, в голове мелькали какие-то смутные воспоминания о женщине в солнцезащитных очках, с ладонью, прижатой ко рту, которая все повторяла: «Вот это да, вот это да…» Но она не могла вспомнить, где была, когда впервые об этом услышала: с Ником или одна, увидела по телевизору или услышала по радио. Кажется, она вспоминала и кое-что из рассказов матери. Что-то было знакомо, например про обгоревшую на солнце девочку, как будто это была услышанная когда-то шутка.
– Ей нужно вернуться обратно в больницу, – заметила Фрэнни. – С ней что-то не так. Посмотрите на нее. Это же ясно как день!
– Вряд ли в больнице сумеют пересадить воспоминания ей в голову, – сказал Роджер.
– А я и не знала, что ты работал нейрохирургом, – откликнулась Фрэнни.
– Кому торта с заварным кремом? – радостно спросила Барб.
16
Алиса была одна.
Очень долго спорили о том, стоит ли оставлять ее одну после обеда. Барб с Роджером торопились на свою сальсу – по субботам у них было продленное занятие. Они уверяли, что без проблем его пропустят, хотя, конечно, сегодня обязательно надо было бы прийти, потому что они репетировали танец для вечера семейных талантов, который должен был состояться в той деревне для престарелых, где жила Фрэнни, но, честное слово, они с удовольствием останутся, если нужны Алисе. У Фрэнни была назначена важная встреча – что-то насчет Рождества. Она была председателем на собрании, но, конечно, готова была позвонить и попросить Бев или, может быть, Дору провести его, хотя ни та ни другая не умели выступать и, скорее всего, их просто раздавит этот новый жилец, но ведь от этого мир не полетит в тартарары, ее внучка – это самое главное.
– Я смогу побыть одна, – повторяла всем Алиса и шутливо добавляла: – Мне как-никак почти сорок лет!
Но говорила она это как-то странно, потому что все вдруг замолкали, быстро смотрели на нее и начинали снова предлагать свои услуги.
– Элизабет вернется с минуты на минуту, – добавила она, провожая их из кухни и через холл к двери. – Идите себе, идите! Ничего со мной не случится!
Буквально через минуту они все уселись в огромную блестящую машину Роджера и, шурша гравием, укатили по дорожке.
«Ничего со мной не случится», – спокойно повторила про себя Алиса.
Она увидела, как соседка, старенькая миссис Берген, в широкополой мексиканской шляпе и с садовыми инструментами в руках, вышла из своего дома. Миссис Берген ей нравилась. Она учила ее ухаживать за садом. Надавала ей кучу советов, как обращаться с лимонным деревом: например, посоветовала, чтобы Ник время от времени писал на него; он это и исполнял, причем с превеликим энтузиазмом. Всегда приносила ей отводки растений из своего сада, подсказывала, что нужно полить, что подрезать, что прополоть. Миссис Берген не слишком любила готовить, и Алиса в обмен на это снабжала ее пластиковыми контейнерами с остатками жаркого, кусочками киша или морковного пирога. Миссис Берген уже связала крючком три пары пинеток для малыша и принялась за кофточку и чепчик.
