Мы входим. На диване в цветочек спит бабушкин друг Фил. Перед ним стоит огромный телевизор, где на полной громкости идет баскетбольный матч.
Бабушка касается моих волос. Они сейчас до плеч. С лета я не стриглась.
— Раньше были короче, — говорю я. — А теперь серединка на половинку.
— Сейчас лучше. Боб был просто ужасный! — говорит мама.
— Мам, но это был боб, а не ирокез.
— Я знаю, что это было. Но ты выглядела как мальчишка.
Я поворачиваюсь к бабушке.
— Мама перенесла какую-то детскую травму из-за стрижки? Она все никак забыть об этом не может.
Бабушка всплескивает руками.
— Знаешь, Элли, возможно, ты права. Когда ей было десять, она посмотрела «Ребенка Розмари»
[43]
и умоляла меня сводить ее в детскую парикмахерскую. Она заставляла отстригать волосы все короче и короче, пока совсем ничего не осталась, и когда мы выходили, чья-то мама показала на нее, сказав своему сыну: «Не подстричь ли нам и тебя как этого милого мальчика?» Она с улыбкой смотрит на маму. — Эл, я и не знала, что ты так из-за этого расстроилась.
— Я не расстроилась, мама, потому что этого не было. Я не смотрела этого фильма. А если бы и смотрела — он совершенно не подходит для десятилетнего ребенка.
— Я могу показать фотографии!
— Нет необходимости.
Бабушка осматривает мамину голову.
— Знаешь, может, тебе снова попробовать сделать пикси? Мне кажется, ты не меняла прическу с тех пор, как Клинтон стал президентом, — бабушка снова ехидно ухмыляется.
Мама касается рукой волос — они у нее прямые, каштановые, собраны в низкий хвост — и как будто бы становится еще на пару сантиметров ниже. Бабушка решает на этом оставить ее и тащит меня в кухню.
— Печенья хочешь? У меня есть макаруны.
— Макаруны — это не печенье, бабуль. Это кокосовые заменители печенья. Они отвратительны, — во время Пасхи у бабушки ничего мучного в доме нет.
— Тогда посмотрим, что есть еще, — я иду за ней в кухню. Она наливает мне диетического лимонада. — Твоей маме так сложно приходится, — говорит она. Когда мама не рядом, бабушка относится к ней с сочувствием, даже почти защищает, как будто это я на нее наезжала.
— Не понимаю. Она же забот не знает.
— Забавно, она то же самое говорит о тебе и считает, что ты неблагодарна, — бабушка проверяет духовку. — Ей сложно приспособиться к твоему отсутствию. У нее, кроме тебя, ничего нет.
Мне становится нехорошо. Я снова расстраиваю маму.
Бабушка ставит передо мной тарелку этих кошмарных мармеладок, перед которыми я никогда не могу устоять.
— Я говорила ей, что надо завести еще одного ребенка, чтобы было чем себя занять.
Я делаю глоток лимонада.
— Ей сорок семь.
— Можно усыновить, — отвечает бабушка, махнув рукой. — Какую-нибудь сиротку из Китая. У Люси Розенбаум теперь очень симпатичная китайская внучка.
— Бабушка, это же не собаки!
— Знаю. Но можно взять сразу постарше. Была бы настоящая мицва
[44]
.
— Ты маме это говорила?
— Конечно.
Бабушка всегда поднимает такие темы, которые больше никто в нашей семье не затрагивает. Например, она зажигает свечку в тот день, когда у мамы много лет назад случился выкидыш. Это тоже сводит ее с ума.
— Ей же надо чем-то заняться, если она не собирается работать, — говорит она, бросая взгляд в сторону гостиной. Мама с бабушкой ругаются из-за этого. Однажды она даже прислала маме вырезку из журнала о том, в каком затруднительном положении оказываются бывшие жены врачей после развода. После этого они несколько месяцев не разговаривали.
Мама входит в кухню. Смотрит на мармеладки.
— Мам, не могла бы ты ее нормальной едой накормить?
— Ой, сбавь обороты. Она и сама поесть может. Ей уже девятнадцать лет, — подмигнув мне, бабушка поворачивается к маме: — Ты не достанешь нарезку?
Мама лезет в холодильник.
— А где грудинка? Уже почти два. Скоро пора ставить.
— Да уже печется, — отвечает бабушка.
— Во сколько ты поставила?
— Не переживай. Я в газете отличный рецепт вычитала.
— Так когда поставила? — мама заглядывает в духовку. — Небольшая. За три часа должна успеть. И надо в фольге запекать. К тому же у тебя температура слишком высокая. Грудинка готовится на медленном огне. Мы начнем в пять? Ты во сколько поставила?
— Не беспокойся об этом.
— Мясо будет жесткое.
— Я тебя на твоей кухне учу готовить?
— Да. Постоянно. Но я тебя не слушаю. И скольких отравлений мы благодаря этому избежали?
— Хватит острить.
— Я, пожалуй, пойду переоденусь, — объявляю я. Но на меня они обе уже не обращают внимания.
Я захожу в гостевую комнату — там уже прячется папа, он задумчиво смотрит на футболку для гольфа.
— Как ты думаешь, есть шансы сбежать на один раунд?
— Сначала тебе придется наслать чуму на Фараона, — я выглядываю из окна, смотрю на серебристо-синюю полоску моря.
Папа убирает футболку в чемодан. Как быстро мы ей поддаемся. Этот Седер для папы ничего не значит, он даже не еврей, хотя отмечает с мамой все праздники. Бабушка типа разозлилась, когда мама с ним обручилась, но после смерти дедушки сама начала встречаться с Филом, а он тоже не еврей.
— Да я просто пошутила, — неискренне говорю я. — Почему бы тебе просто не собраться да не пойти?
Папа качает головой.
— Маме нужна поддержка.
Я фыркаю: как будто маме хоть что-то хоть от кого-то нужно.
Папа предпочитает сменить тему:
— Мы в прошлые выходные Мелани видели.
— Да, правда?
— Ее группа неделю выступала в Филадельфии, так что она в кои-то веки объявилась.
Она теперь в какой-то группе? Ей уже можно становиться Мел 4.0 — а я для надежности должна оставаться собой? Я натянуто улыбаюсь папе, делаю вид, что я в курсе.
— Фрэнк, я никак не могу найти блюдо для Седера, — кричит бабушка. — Я доставала его почистить.
— Вспомни, где ты видела его в последний раз, — советует папа. Потом, глядя на меня, легонько пожимает плечом и идет помогать. Когда блюдо находится, он помогает бабушке достать посуду для сервировки, потом я слышу, как мама рекомендует ему составить компанию Филу, так что папа садится на диван и смотрит баскетбол, пока тот спит. Вот и весь гольф. Я выхожу на балкон, где смешиваются звуки маминого с бабушкой спора и матча по телику. Мне кажется, что моя жизнь мала мне до зуда, как будто бы слишком тесный шерстяной свитер.
