Мы идем дальше, просматривая меню кафе, пока не находим подходящее место на тихом остром углу, где подают французские блинчики. Меню там написано от руки, по-французски, но перевести я у него уже не прошу. После инцидента с Селин я со своим незнанием языка начинаю чувствовать себя инвалидкой. Так что я листаю меню и останавливаюсь, наткнувшись на «citron», я почти уверена, что это лимон, ну или апельсин, что-нибудь цитрусовое. Так что я выбираю себе «citron crêpe»
[12]
и напиток «citron pressé»
[13]
, надеясь, что это какой-нибудь лимонад.
— Ты что будешь? — спрашиваю я.
Уиллем почесывает подбородок. Там у него небольшая полоска золотистой щетины.
— Я хотел с шоколадом, но это же почти хлеб, боюсь, ты уважать меня перестанешь, — и опять эта ленивая полуулыбка.
— Не парься из-за этого. Я уже перестала, застав тебя с Селин в ее кабинете, когда ты раздевался, — шучу я.
И вот этот взгляд: удивленный, веселый.
— Это был не ее кабинет, — медленно отвечает он, растягивая каждое слово. — И я бы сказал, что скорее это она меня раздевала.
— А, тогда совсем неважно. Заказывай с шоколадом, конечно же.
Уиллем не сводит с меня глаз.
— Нет. В качестве покаяния я возьму с «Нутеллой».
— Не похоже на покаяние. «Нутелла» — это почти тот же шоколад.
— Она ореховая.
— И шоколадная! Отвратительно.
— Ты так говоришь лишь потому, что ты американка.
— Это никакого отношения к делу не имеет! Шоколад с хлебом ты готов есть бесконечно, но я не думаю, что это из-за того, что ты голландец.
— Почему же?
— Голландский шоколад. У вас же на него патент.
Уиллем смеется.
— Кажется, ты с бельгийцами путаешь. А я такой сладкоежка в маму, она у меня даже не голландка. Она сказала, что, пока носила меня, все время очень сильно хотела шоколада, поэтому и мне он так нравится.
— Ясное дело. Во всем женщины виноваты.
— А кто-то разве обвиняет?
Подходит официантка с нашими напитками.
— Эта Селин, — начинаю я, хотя понимаю, что надо уже забыть о ней, но почему-то не могу. — Она бухгалтер? В клубе?
— Да.
Я понимаю, что мысль стервозная, но я радуюсь, что у нее такая скучная работа. Но Уиллем проясняет:
— Но не бухгалтер. Она концерты организовывает, знает всех этих музыкантов. — И, как будто этого мало, добавляет: — Ну и постеры частично рисует.
— А, — я сдуваюсь. — Наверное, она очень талантливая. Вы с ней познакомились в труппе?
— Нет.
— А как же?
Он теребит обертку от моей трубочки.
— Ясно, — говорю я, сама не понимая, зачем задала вопрос, ответ на который так болезненно очевиден. — У вас что-то было.
— Нет, нет.
— А, — я удивлена. И чувствую себя лучше.
Но потом Уиллем добавляет, как бы невзначай:
— Просто однажды мы влюбились друг в друга.
Я делаю огромный глоток «citron pressé» и начинаю кашлять, чуть не захлебнувшись. Оказывается, что это не лимонад, а настоящий лимонный сок, разбавленный водой. Уиллем дает мне кубик рафинада и салфетку.
— Однажды? — спрашиваю я, придя в себя.
— Это было давно.
— А сейчас?
— Теперь мы добрые друзья. Ты видела.
Я не совсем уверена, как трактовать то, что я видела.
— Значит, ты больше ее не любишь? — я провожу пальцами по ободку своего стакана.
Уиллем смотрит на меня.
— Я не говорил, что любил ее.
— Ты же только что сказал, что влюбился в нее.
— Сказал.
Я непонимающе смотрю на него.
— Лулу, «влюбиться» и «любить» — это совершенно разные вещи.
У меня разгораются щеки, я не совсем могу понять почему.
— Разве это не вытекает одно из другого? Как Б из А?
— Чтобы полюбить, надо влюбиться, но влюбиться — это не то же самое, что любить. — Уиллем сверлит меня пристальным взглядом из-под ресниц. — Ты когда-нибудь влюблялась?
Мы с Эваном расстались на следующий день после того, как он отправил оплату за обучение в колледже. Не то чтобы это было неожиданно. Нет. Мы даже договорились, что, поступив, разойдемся — если не окажемся близко друг к другу. Он собирался в Сэнт-Луис. А я — в Бостон. Меня удивило время, когда он это сделал. Эван решил, что есть смысл «оторвать пластырь» не в июне, после выпускного, или в августе, когда придет пора разъезжаться, а в апреле.
Но на самом деле если исключить слухи, что меня бросили, и тот факт, что мне не с кем было идти на выпускной, по поводу утраты Эвана я не особо расстроилась. Я на удивление спокойно отнеслась к разрыву отношений со своим первым парнем. Как будто его и не было. Я по нему не скучала, а время, которое я раньше уделяла ему, быстро заполнила собой Мелани.
— Нет, — отвечаю я. — Я ни разу не любила.
На этом месте пришла официантка с нашими заказами. Мой блинчик оказался золотисто-коричневым, с кисло-сладким ароматом лимона с сахаром. Я всецело отдаюсь ему, отрезаю кусочек и кладу в рот. Он тает на языке, как теплая и сладкая снежинка.
— Я про другое спросил, — напоминает Уиллем. — Влюблялась ли ты?
Игривость его голоса вызывает во мне какой-то легкий зуд, который я не могу унять. Я смотрю на него, гадая, всегда ли он так дотошен в выборе слов.
Уиллем откладывает приборы.
— Это вот — влюбиться, — он пальцем берет «Нутеллу» со своего блинчика и кладет солидную каплю мне на запястье. Горячая и жидкая, она начинает течь по моей липкой руке, но Уиллем, облизнув палец, снимает ее и съедает. И все так быстро, как ящер, заглотивший муху. — А вот это — любить, — он берет другую мою руку, на которой часы, и поднимает их, пока не находит, что искал. Он снова облизывает палец и принимается тереть мое родимое пятно, с силой, словно пытается его удалить.
— Любовь — это родимое пятно? — шучу я, убирая руку. Но голос чуть дрожит, а то место, которого коснулся его влажный палец, как-то странно жжет.
— Это нечто такое, что навсегда, что не уберешь, как бы ни хотелось.
— Ты сравниваешь любовь с… пятном?
Уиллем откидывается на спинку стула так, что его передние ножки приподнимаются. Он выглядит очень довольным, блинчиком или собой — не знаю.
— Именно.
