Старики катались от смеха по полу.
Я сидел разинув рот.
Кольца, серьги, браслеты. Кресты.
Странные католические крестики. От них веяло нежностью и сладким мучением.
Стоя перед зеркалом, я надевал на голову колье. Цепочки. Увешивался темными тяжелыми браслетами. Я делал это молча. В том, как я стоял неподвижно с серебром на лбу, в волосах и руках, было что-то торжественное и очень одинокое.
Это могло продолжаться часами. Я не замечал времени. Никто, кроме прабабушки, не знал о моих играх. Она просто была рядом, когда я доставал деревянный ящик с серебром и медалями.
В полной тишине серебро позвякивало. Это придавало еще большую торжественность.
Потом, уже весь в серебре, я отходил от зеркала и смотрел на прабабушку.
Она была спокойна. Руки сложены на коленях.
Она будто плыла по тихой реке.
А я будто провожал ее в этом серебряном уборе.
Она готовилась к смерти. Может быть, она молилась.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Мы с ней ходили вдвоем на рынок.
Выходили почти на рассвете. Медленно поднимались в гору, прабабушка часто останавливалась.
Когда она садилась на камень, я продолжал держать ее руку.
К нам подходили собаки, куры, кошки. Собаки обнюхивали меня, а кошки с дикими глазами терлись о пыльный прабабушкин подол.
Мы снова поднимались и снова шли. Ребенок и старуха.
На рынке в утренней светлой тени мы устраивались на ящиках.
Еще никого не было.
Всходило солнце. Прабабушка подставляла ему лицо. Глаза ее были открыты.
Потом рынок заполнялся звуками. Сначала это были голоса самых ранних старух.
Потом приходили рыбаки. До нас доносился запах махорки и гнилой рыбы.
Последними появлялись нищие старухи и калеки.
Я выставлял руку. Меня переполняла страшная гордость. Эта гордость, превращающая золото в пыль. Это не гордость нищих в начале карьеры. Они пыль превращают в золото.
Меня пронзало восхитительное вечно новое унижение.
Прабабушка била меня по рукам. Она чувствовала, когда я протягивал руку.
Что-то менялось в воздухе.
Прабабушка очень чутко улавливала колебания моей гордости.
Однажды мать всех демонов, скучающая в деде, захотела меня воспитывать.
- - - Он никого не любит! - - - орал дед. - - - Он украл мои медали! - - - Он живет возле калек и баб - - - Он занимается онанизмом! - - - Он не станет мужчиной - - - Куда он убегает по утрам - - - Вы не знаете, куда он убегает по утрам - - - К соседке - - - да - - - к Таньке - - - Она совсем здоровая девка - - - Он залезает в окно - - - Эта корова спит - - - А он ложится на пол рядом с кроватью - - - Помяните мое слово - - - он свихнется! - - - Или будет пастухом! - - - Он никого не жалеет - - - нужно быть человечным - - - Его же учат в школе! - - -
Дед сам был когда-то пастухом. Он знал пастухов и люто ненавидел эту мафию.
Он орал, а прабабушка улыбалась.
Она родила пятнадцать детей. Она рожала их в поле. Между полем и лесом, на обочине. Прадед воевал. Он приходил, делал ребенка и уходил.
Он умел только это, сделать ребенка и убить человека. Это был своего рода баланс. Прабабушка научилась делать всю мужскую работу, пока он воевал.
Она ему подшивала валенки. Она колола дрова.
Десять из пятнадцати ее детей умерли.
Она улыбалась. Она не знала этого слова "человечность", которое вихлялось у деда на губах.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - Мы сидели как две собаки на этом деревенском рынке на маленькой площади.
К нам подходили подруги прабабушки и нищие.
Одноногий старик-плотник дед Саша, от которого пахло опилками и махоркой. Опилки были в бровях и в морщинах на шее. У него всегда было чистое нательное белье. И зимой и летом он носил телогрейку. И никогда не раздевался, придя в гости. Кашлял и садился у порога на стул. Отстегивал темный, отшлифованный до блеска протез. И закуривал козью ножку.
Я смотрел на этот обрубок, стоящий в углу. На ремни старые, заштопанные. Только когда дед Саша разрешил потрогать протез и я потрогал, погладил его, тогда я перестал обращать внимание на этот странный предмет в углу. С тех пор запах махорки для меня это что-то веселое, связанное со свежеобструганными досками и солнечным утром.
Подходила горбатая и шумная Лиза-космонавт.
Когда она узнала о первой женщине-космонавте, она побежала по деревне...
- - - Это я должна была полететь! - - - кричала она. - - - Вы деревенские! - - - А я умею читать! - - - Я городская! - - - Вас всех надурили! - - -
Она очень страдала первое время. Мне потом часто снилась эта старуха. Она летала над деревней. Раскинув руки. Она смеялась.
От нее пахло жженым сахаром и старыми игральными картами.
Подходили другие, садились рядом на ящики.
Иногда играли в карты. Мне они не раздавали. - - - У тебя молодые глаза - - - Ты нас всех обманешь, - - - важно говорила Лиза-космонавт. Она всегда оставалась в дураках.
Я забивался к прабабушке в юбку, слушал их разговоры и засыпал.
Я спал в прабабушкиной юбке, пахнущей пылью, как спит гусеница в коконе.
А потом мы шли за керосином и поднимались еще выше в гору. Там жила колдунья. Мы шли к ней пить кисель.
Прабабушка выпускала мою руку. Мы подходили к избушке поодиночке.
Я не боялся эту колдунью.
Она вылечила меня от заикания. У этой одноглазой старухи из имущества была только избушка и бык. Черный бык, который был предан ей как собака.
Когда меня привели заикающегося, и когда я увидел этого быка, и когда эта старуха вылезла из печки, где она грелась...
Я помню тот странный цвета спелой малины закат.
- - - Положи ему руку на шею, - - - сказала колдунья и подтолкнула меня легонько к огромному, как гора угля, черному быку.
Я положил руку и так стоял. Бык спокойно дышал и посматривал на меня левым кровавым глазом.
Он был тепл и огромен.
Во мне что-то распускалось. Как будто тугой узел сам собой развязывался.
Мы слились с этим быком. И я так уснул, стоя, обнимая его шею.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Прабабушка не хотела умереть зимой. Она говорила: - - - Трудно копать зимой яму - - - Очень трудно - - - земля мерзлая - - - Холодно - - -
