И еще свой коронный номер:
- - - Из-за пары распущенных кос - - - Что пле-ни-и-ли свое-ей красотой - - - С оборванцем подр-р-рался матрос - - - Подстрекаемый шумн-а-ай толпой - - -
Это действительно был коронный номер. Старая воровская песня.
Когда дед пел ее, я воображал себя то матросом, то оборванцем. Красивый матрос с голубыми глазами, как море. И вечер, и девушка. Оборванец в широких штанах, с голой загорелой шеей, с ухмылкой и ножом в ночи.
Ох как это было!
И выпятив подбородок, я пел хрипло.
Потом все менялось. Я вертелся, будто вытер задницу стекловатой.
Свистел стрижом. Крякал уткой. Мурлыкал котом. Кричал поползнем. Соколом-пустельгой. Ястребом. Совой. Петухом. Я бесновался.
В этой палате лежал один после операции на кишечнике. У него отрезали несколько метров. Он был без сознания уже трое суток.
- - - Нет - - - не выживет, - - - шептались в его сторону мужики, - - - без кишок - смерть - - -
В один из моих концертов он открыл глаза.
- - - Не дождетесь, - - - сказал он.
Я смеюсь теперь, вспоминая.
Первое, что он увидел, вернувшись с того света, - моя красная, как свекла, морда.
Первое, что услышал, - крик петуха.
- - - Ну и рожа, - - - сказал он, глядя на меня.
Все в палате смущенно заржали.
- - - Хочу жрать, - - - сказал он. - - - И - - - судно - - -
Помню, я стоял посреди палаты. Я был счастлив и весь в поту.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Бойня.
Она находилась за городом, за железной дорогой. Среди заводов, которые делали бетонные плиты.
Этот мясокомбинат сам выглядел, как завод. Обнесенный стеной с колючей проволокой. Стена осыпалась местами, и обнажились бурые кирпичи.
Я часто бегал туда к дяде Георгию. Он был другом отца и работал "бойцом" скота.
Тогда для меня это слово звучало как "капитан" или "летчик".
Я шел через весь город. Отец давал пятак на проезд, но я шел пешком.
Это был поход. Это было почему-то важно, именно прийти пешком. Через весь город.
Чаще всего такие походы были летом. Отец с утра, мне приказывал, и я не мог найти себе места весь день.
Но вот наступал полдень. Потом время шло быстрее и быстрее. В пять часов я выходил из дому.
Стояло пекло. Я шел, стараясь держаться тени. Город бредил от жары.
Я перешагивал через сонных собак, которые, как выброшенные коврики, лежали в пыли, и шел дальше. Я истекал от жары, как масло на сковороде.
Жир и пот текли по лицу, превращая меня в жирного индейца в боевой раскраске.
Я пересекал вымерший от жары городок по траектории солнца.
Я шагал примерно час.
А когда оказывался у поста ГАИ на выезде из города, в лицо горячо дышала степь.
Редкие легковушки пролетали, и снова асфальт спокойно плавился.
Я переходил дорогу и сходил в степь. Необходимо было дойти до лесопосадок, потом перейти железнодорожную линию.
В лесу было прохладнее. Я садился на землю и вытряхивал мусор из сандалий.
Потом снова вставал и шел дальше.
Переходя через сверкающие рельсы, я видел трубы заводов, бурые раны на стене бойни, ржавые гаражи, серые от пыли старые клены, молодые ясени, пустыри...
Я всегда некоторое время стоял неподвижно, перед тем как туда спуститься.
Все это, этот вид, который на других наводил тоску и ужас, меня приводил в трепет.
Эти пустыри... Молодые ясени. Осколки бутылок. Гаражи. Мужики, загорелые дочерна, возящиеся с облупленным мотоциклом... Мужики в майках, пьющие холодное пиво прямо из банок под навесом... Их татуировки на плечах, на запястьях... Восходящее солнце и чайки... "Клен"... "Слон"... Монастыри с куполами на спинах... Русалки, распятые на якорях... Воровские кольца на пальцах...
Они провожают меня пивными глазами.
Стоило обернуться - и я бы увидел этих мужиков уснувшими... Вдруг... С сигаретой в зубах. С литровой банкой, поднесенной ко рту. Кричащих что-то далекому соседу. Чешущих жирные седые животы...
Они оцепенеют. Такое у меня было чувство. Будто жизнь за моей спиной, жизнь этих людей была сном, сном с открытыми глазами... Я шел не оборачиваясь.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Эти запахи. Я помню эти запахи пустырей. Запахи чистой грязи пригорода. Кошачья моча, сгоревшие тетради, кочан капусты, ветки сирени, гнилые помидоры, пивная лужа...
На этих пустырях мы жгли костры. Я, Гусь и Надя. Мы плавили в консервных банках свинец. Мы воровали его на почте.
Заливали свинец в столовые ложки. Гусь залил в пряжку матросского ремня.
Это мое оружие, сказал он, моя свинчатка. Ремень стал такой тяжелый, что с Гуся свалились штаны. Мы увидели, как они с матерью были бедны... На Гусе были огромные женские рейтузы.
Потом мы обтачивали отлитый свинец. И руки становились черными.
На этих пустырях весной, в половодье, мы с Гусем катались на плотах. Сбивали старые доски, выброшенные двери, разламывали пивные ящики. Получалось строение, на котором тебе либо в задницу впивался гвоздь, либо рвались резиновые сапоги. В худшем случае, ты шел ко дну вместе с плотом.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - О-о!!!! Я отморозил его! Отморозил! - орал Гусь. Он провалился по пояс в ледяную мартовскую воду. Выскочив, начал стаскивать с себя тряпки и бегать вокруг пустыря.
Я всегда каждый вечер летом и в сентябре приходил на эти пустыри. Это была отвергнутая земля.
Неподалеку жил Начальник Свалки. Говорили, он самый богатый человек в нашем городе. Не знаю. Я видел, как он бродит по своей куче мусора, поднимает газету, аккуратно ее складывает по сгибам и кладет газету на место. На кучу опилок. Идет дальше. Ветер снова разворачивает газету. Старичок возвращается.
Никто не знал, где его дом. Где он спит, что ест. Может быть, никто и не видел его лица. Какое оно...
Если бы он умер, никто бы этого не заметил. У него не было никого, кто обычно замечает, когда мы умираем. Когда мы пропадаем надолго.
Часто я спал на этих пустырях. Сидел на камне, слушал ветер то одним ухом, то другим. А потом уже просыпался в траве, среди битых бутылок. И уже темнело.
Отец орал, когда я наконец появлялся дома. Он и не спрашивал, где я был.
