Мать не отворачивалась. Врач брала на руку урода. Спокойно его осматривала, как стакан на свет. А потом опускала в таз. И, поморщившись, отворачивалась.
Держала долго так руку.
- - - Иди, девочка - - - Пока роженица спит - - - Я потом сама с ней поговорю - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
В тот день мы возвращались домой в сумерках. Я отчетливо запомнил этот день.
Было прохладно. Я держал руку матери.
День был такой большой, такой широкий...
Он вмещал в себя все.
И меня, и отца, и мать, и толстуху, и младенца, и смерть прабабушки, и медвежонка, который ревел в зоопарке, и сам зоопарк, и наш городок...
Все вмещал в себя этот день. Все мое детство, все, что я уже знал, и все, что не знал... Все смерти, которые уже случились, и все смерти, которых я еще не знал... Я свернулся в нем и просто плыл вдвоем с матерью.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Я бродил по больничному саду. Заходил в хирургию на запах еды.
Санитарки кормили меня тем, что осталось в кастрюлях. Я удивлялся, почему эти люди не хотят есть. Это было непостижимо. Я хотел жрать всегда.
С удовольствием я пожирал уху из консервов, перловую кашу, прогорклую колбасу, хлеб с вареньем, хлеб с маслом, еще хлеб с маслом, с вареньем и какао; если были котлеты, я доедал за больными котлеты.
Они лежали надкусанные и брошенные. Черт... им было не до еды...
Я старался доедать объедки так, чтобы санитарки не заметили.
Они бы сказали матери.
А так, с удовольствием, подперев щеки, как, наверное, все женщины в такие моменты, они смотрели, как я с наслаждением жру.
"Вот это аппетит..." - качали они головами.
Старуха-санитарка, блокадница, плакала, видя, как я ем. Потом я поднимался по лестнице, садился на ступени. Садился так, чтобы попадать в лучи солнца. Я грелся и дремал немного.
Это были восхитительные моменты. Я смеялся про себя, видя свою тень со стороны.
Иногда после такой жратвы мне становилось грустно. Мое обжорство было попыткой забыть что-то.
Надька-сухоручка однажды курила в подвале и вдруг заплакала.
Я обалдел. Она не плакала даже когда на нее напала овчарка.
Я передал ей сигарету, зажатую двумя спичками, чтоб пальцы не пахли, и она зарыдала.
Черт, она плакала, как женщина. Она рыдала в голос. Как будто у нее кто-то умер.
"Ты что? - спросил я. - Надь, ты что?"
Она посмотрела на меня и давай рыдать заново.
Тебя побил кто, спрашиваю, отчим побил, что ли?
"Нет, нет, не отчим, мать, ее отчим бросил, а она на меня". - Надя завыла.
И потом вдруг подняла платье.
На ее смуглом животе были два отпечатка ладони. Два маленьких отпечатка.
"Вот, скоро синяки будут..." - Надя уже плакала меньше. Она, шмыгая носом, опустила глаза.
Кто это... тебя так, говорю.
"Никто... - Она готова была разорвать меня на части. - Сама... Я сама... Понимаешь, жирный?!"
Понимаю, говорю, только не обзывайся.
"Я сама... А знаешь... Почему... Потому, что я плохая! Плохая! Плохая! Плохая! Я хочу, чтобы моя мать умерла! Я буду плакать! Видишь, какая я!"
Да нет, говорю, Надь, ты хорошая... Правда... Вот прабабушка говорила...
"Да заткнись ты со своей слепой! Ненавижу! Ты ничего не понимаешь! Только жрешь!"
Я испугался, что она опять поднимет вой. Но Надя не собиралась плакать.
Она спокойно посмотрела мне в глаза.
"Ладно, не обижайся. Я скажу тебе тайну... Никому! Если скажешь, я про тебя такое расскажу!"
Нет, говорю, не скажу. Мне все всё говорят.
"Так вот, я не хочу, чтобы мать умерла... Понимаешь?! Я хочу ее забыть! Понимаешь?! Забыть! Как будто у меня никогда ее не было! И отчима и всех забыть! Как будто я совсем одна! Понимаешь?!"
Я понимал. Я слушал. Я смотрел на ее перекошенное от этой правды лицо.
А потом она успокоилась. Сложила руки на коленях. Я докурил и затоптал окурок.
"Хочешь чеснока? - предложила она. - После лаврушки все равно пахнет, а после чеснока нет".
Она очистила одно перышко и протянула мне. Я откусил и вернул. И когда сморщился от горечи, почувствовал Надькину руку на щеке.
Она гладила меня и приговаривала: "Не обижайся... Я злая... Ты не обиделся?"
Она гладила меня по щеке так, как никто не гладил. Покраснев, я закрыл глаза.
"Не обижайся... Пожалуйста... Я принесу тебе поесть что- нибудь... Не обижайся... Я дура..."
Она гладила меня по щеке, по руке, по лицу, по волосам.
Так мы сидели не знаю сколько времени. Два ребенка. Два маленьких урода. Два живых существа в подвале.
Сколько было любви... И какая нежность.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Пару раз в роддоме мне доверяли очень важные задания. Я должен был отнести мертвых младенцев в морг. Их там учитывали.
Нужно было пройти метров сто. По прямой. По асфальтовой дорожке. Под яблонями больничными. Под кислыми яблоками.
В первый раз все прошло нормально. Мне старуха-санитарка вручила два плотных свертка. Ей было некогда. Она должна была срочно в операционной собрать с пола кровь. Кровь матери этих свертков.
- - - Не бойся, - - - сказала санитарка, - - - это выкидыши - - - это еще не дети
- - - Я не боялся.
Зажмурившись, прижав к себе эти кульки, я побежал. По прямой.
И ворвавшись в морг, чуть не бросил их на стол. За столом сидел толстый патологоанатом и ел домашние пирожки. Он был похож на бухгалтера.
- - - Из роддома, - - - спросил он утвердительно.
Я кивнул. В нос мне ударил запах мяса, жареного мяса из его жующего рта.
Я бросился обратно.
Второй раз был последним. Я потерял одного мертворожденного.
- - - Донесешь, дождешься справку и обратно, - - - сказала мать.
Молоденькая медсестра-стажер, напевая, пеленала последнего. Их опять было двое. В один день. От разных матерей. Я смотрел, как голова второго исчезает в конверте пеленки.
Пеленка была старая, вся в дырах.
- - - Слушай, - - - сказала мать девушке, - - - для них это ведь гроб - - - Когда за ними приходят, чтоб хоронить, обычно и не разворачивают - - - Кому хочется на это смотреть - - - Наши пеленки для них как саван - - - Надо новую - - - Поищи без печати - - -
