— Вот-вот. А дурак — никогда. Это я о тебе, Ильич.
И, шарахнув дверью, Надежда Константиновна ушла в гости к Каменеву. Они в последнее время очень сблизились. Но Ленину было не до ревности, и он не удерживал жену. А зря, ибо пару недель спустя грянул гром: штрейкбрехеры Зиновьев и Каменев опубликовали во всех газетах секретный план переворота...
— Ты знала!
— Знала, — ответила Крупская спокойно и холодно.
— Надя, это уже архисвинство и сволочизм чистейшей воды. Вот так, из-за спины... Это подло, по-бабьи. И переворота они не хотят не из благородства, как ты, может быть, себе вообразила, а из трусости и еще потому, что желают в парламенте покрасоваться.
— Пусть так. Все равно вы с Дзержинским туфту задумали. — Она говорила так, лишь когда сильно волновалась или сердилась. — Кстати, Ильич, с каких это пор ты сделался с ним так дружен, а? Еще недавно он у тебя был и болван, и сволочь, и архипроститутка, а теперь — ишь ты! — не разлей вода... Знать, развел он тебя как фраерка последнего... Самому-то не совестно? В глаза мне смотри, не прячь буркалы-то!
Но Владимир Ильич не мог поднять на жену взгляда... Он видел ясно, что эта уродливая женщина с лучистым взглядом вытаращенных буркал кругом права; хуже того — ежели бы он мог сознавать свое чувство, то он нашел бы, что она умней, и смелей, и лучше его. Но он все-таки был не граф Ростов, а она была не княжною, а всего лишь Надькой Миногой, бывшим уголовным элементом. И он сказал ей:
— Хватит ворчать. Поди приготовь обед. Не бабьего ума это дело.
Исправить положение было уже невозможно. Штрейкбрехеров вызвали на заседание и стали песочить.
— За такое предательство товарища Зиновьева следовало бы распять, — сказал Дзержинский: он весь кипел от негодования.
— Да хоть шесть, — нагло огрызнулся Зиновьев. — Ничего у вас с вашим переворотом не выйдет. А Керенский — душка.
— Ты, Гриша, сволочь, проститутка и ренегат. Мужики так не поступают, — сказал Ленин. Он был сердит так же сильно, как и Дзержинский. — И еще: ты у меня на прошлой неделе занял сто пятьдесят рублей. Верни сейчас же, скотина ты этакая.
Произнося эти слова, он не глядел на Гришку, так сильно сердился; взор его блуждал, он совершенно случайно взглянул в глаза Кобе, и легкая дрожь пробежала по его позвоночнику. У него было такое чувство, что из-под этого низкого лба, изрытого оспой, напоминавшей чешую, выглядывают глаза не человека, а крокодила, гадюки или еще какой-нибудь рептилии. «Нет, нет, не может быть. Обман зрения. Иллюзия».
— Зарэзать их? — поигрывая кинжалом, спросил Коба у Дзержинского. Но тот подумал: «Не нужно поддаваться эмоциям; просто, грубо взять и зарезать — это очень скучно. Есть куда более утонченные способы лишить человека жизни». И он ответил Сталину:
— Нет. Потом. — Ему тоже порой казалось, что Сталин что-то соображает. Но он любил проворных, гибких рептилий и не боялся их: ребенком, попадая в зоопарк, он первым делом бежал в террариум. И он прибавил мягко: — Погоди, Коба. Это мы с тобой еще успеем. Не теперь.
Ограничившись покуда тем, что пару раз дали предателям по шее и вытолкали вон с заседания, дабы они не узнали еще каких-нибудь секретов, верные заговорщики приступили к главному вопросу: какого числа и в котором часу делать переворот.
— Давайте вечерком седьмого ноября, — предложил Ленин. (Седьмого ноября были именины покойной Алены Родионовны.) — Хорошая дата. И рифмуется шикарно, вот, послушайте: седьмое ноября — красный день календаря...
— Седьмого так седьмого, — согласились остальные. — Хорошая дата.
Но вышло все несколько иначе. Ранним утром 24 октября, когда почти все главные большевики, меньшевики и эсеры сидели в бывшем здании разгромленной «Правды» и пили кофе, раздался телефонный звонок... Трубку снял Свердлов. Лицо его вытянулось... Положив трубку на рычаг, он некоторое время молчал и ошарашенно хлопал глазами. Потом сказал:
— Товарищи, нас предупреждают об опасности: Керенский ввел войска с фронта.
— А кто это звонил? — спросил Ленин: он сидел на краешке стола, болтая ногою, и обмакивал круассанчик в чашку с кофе, как привык делать в Париже. — Может, номером ошиблись?
— Это звонил Троцкий...
— Кто?!
— Троцкий. Он так представился.
— Яша, вы чокнулись. Троцкого не существует; как же он мог звонить по телефону?
— Ну уж я не знаю, — обиженно отвечал Свердлов, — существует Троцкий, не существует ли... А только он звонил. Это факт. Он сказал, что отдан приказ о нашем аресте, и велел всем немедленно ехать в Смольный и там забаррикадироваться.
— Чушь собачья! — яростно фыркнул Ленин. — Буду я еще подчиняться какому-то несуществующему Троцкому! — Но тут он выглянул из окна и увидел, что по улице идут войска... «Бывают же какие-то там потусторонние голоса, которые предупреждают людей о разных вещах. Как-то, помню, баба Лена слышала голос своей покойной матушки, которая велела ей из дому не выходить; а назавтра она пошла в мясную лавку и сломала ногу... Есть многое на свете, что недоступно уму...» — Товарищи, Троцкий прав: забаррикадироваться надо бы... Только зачем ехать в Смольный? — Ленин поморщился: зуб болел все сильней.
— Там институтки, наверное... Никто не подумает, что у большевиков штаб в институте благородных девиц.
— Не знаю. Вы езжайте, а я потом.
— Слушайте, Ленин! — взорвался маленький алкаш с бородкой, прозванный за роковую склонность Бухариным; выпив, он начинал неудержимо рассуждать о пользе спиртного, за что получил добавочное прозвище «главного теоретика партии». — Все рискуют, а вы будете тут сидеть, круассанчик кушать?
— Я болен, говорят вам! — простонал Ленин. — У меня зубы болят, дубина!
— И что? Теперь из-за ваших зубов всем пропадать?
— А вы без меня уже не можете до Смольного доехать?
— Мочь-то можем, — подал голос Богданов, — однако, Ильич, вы главный оратор партии. Если придется говорить с солдатами, никто, кроме вас, их не заболтает... Не Кобу же выставлять против штыков!
— Ну я приеду, приеду! — поморщился Ленин. — Только не сейчас!
Ему до смерти не хотелось ехать в Смольный со всей этой компанией. Забаррикадироваться на подпольной квартире было бы, конечно, верней. Сейчас они выйдут на улицу, попадутся первому же патрулю—и прощай, наследник российского престола...
Призрак Троцкого был ни при чем. По телефону звонил и разговаривал измененным голосом Феликс Эдмундович. Он решил не дожидаться седьмого ноября, потому что у него закончились запасы морфия, необходимого, чтобы до поры до времени держать революционных матросов в состоянии сонной одури. Большевиков же Дзержинский отправил в Смольный затем, чтобы во время переворота они все были заперты вместе и не могли подойти к Зимнему. Он один будет там и вместе с революционными матросами — чтоб им провалиться! — войдет во дворец и наденет на палец волшебное кольцо.
