— Смотрите, как бы вас не опередили. Тут еще один претендент в цари выискался, — и Ленин кратко передал содержание давнего своего разговора со Свердловым, не без радости наблюдая, как лицо его собеседника от злости пошло накось. Феликс был вне себя. Евреи, которых он считал своим послушным орудием, сплели за его спиной целый заговор! И во главе заговора — Яшка, это ничтожество, который только и умеет, что драть глотку на митингах под видом Троцкого. Как он мог согласиться на его избрание президентом? Теперь дело поправить трудно... но можно. Поправить можно все.
— Как вы думаете, кто еще в заговоре? — отрывисто спросил он.
— Шут его знает, — Ленин развел руками. — Яков говорил, у них большие связи за границей. Должно быть, Ротшильды...
— Ну, Ротшильдов нам пока не достать, а вот с этим талмудистом мы разберемся. Но помните, Ильич, — что бы ни случилось, вы ничего не знаете. Только так я смогу поручиться за вашу безопасность. — И Дзержинский, круто повернувшись, вышел из комнаты.
Через несколько дней на московском заводе «Серп и молот», бывшем Гужона, намечался митинг, где должен был выступать товарищ Троцкий. Большинство рабочих от голода разбежались по деревням, а оставшиеся вместо работы ходили на митинги, получая за это паек, состоявший из кислого полусырого хлеба и ржавой селедки. Митинги были единственным их развлечением — некоторые ораторы неплохо пели, другие показывали фокусы, а третьи после выступления бросали в толпу бублики или конфеты, крича при этом: «Приходите еще! В следующий четверг, всего одно выступление!» Троцкий не творил ничего подобного, но его выступления вызывали самый большой ажиотаж. Он так убедительно описывал страдания пролетариата при старом режиме и несказанное счастье, ждущее его в будущем, что на глаза у слушателей наворачивались слезы, а руки сами начинали шарить вокруг, ища схватить булыжник, ружье или лопату — все, что прикажет оратор.
Перед заводским управлением собралась толпа, в которой стоял и Дзержинский, морщась от запахов махорки и немытых тел. В тот день он в искусстве маскировки превзошел самого себя — нарядился в немыслимые отрепья, нацепил клочковатый парик и измазался сажей до такой степени, что выглядел настоящим революционным негром. Соседи лузгали семечки и беседовали о своих жалких заботах, не обращая на ряженого никакого внимания. Наконец на трибуну взлетел человек в пенсне с густой черной шевелюрой, в котором Феликс сразу признал Свердлова.
— Товарищи! — картаво начал он. — Гидра буржуазии еще извивается, недобитая молодецкими ударами революционных штыков...
Дзержинский терпеливо слушал эту ахинею, пока оратор не дошел до страданий, которые терпели пролетарии в царских тюрьмах. Он так ярко описывал боль от ударов плетью и тяжесть кандалов, тисками сжимающих руки, что Феликс ощутил сладкую дрожь во всем теле. Тряхнув головой, чтобы избавиться от наваждения, он привстал на цыпочках и крикнул:
— А ты-то откуда это знаешь?
— Я был узником царизма! — сбить Свердлова было не так-то легко. — Каторга, застенки, эмиграция — все пришлось перенести ради свободы трудящихся!
Толпа одобрительно зашумела.
— Да неужели? — Дзержинский попытался придать голосу насмешливость. — А ты не врешь ли? — Он повернулся лицом к толпе. — Товарищи, этот тип сам служил надзирателем в Виленской тюрьме. Спросите тех, кто там сидел, — все скажут, что такого зверя, как Троцкий, нигде не было. Поглядите, что он со мной сделал!
Он скинул с плеч отрепья, и все увидели на спине его багровые шрамы — следы давних упражнений с плеткой, к которым он накануне, не щадя себя, добавил несколько новых. По рядам рабочих пронесся ропот.
— Товарищи, все это непра... — начал было побледневший Свердлов-Троцкий, но ряженый перебил его:
— А еще он буржуйский сынок, товарищи! Папа его на Полтавщине имением владел, с мужиков три шкуры драл, а сам он по балам разъезжал да наших девок портил. Ну ничего, сволочь, не все коту масленица. — Предыдущим вечером он специально выучил несколько выразительных русских пословиц. — В тюрьме над рабочими издевался и теперь продолжает. Ишь, очки одел, антилегент хренов! Вы гляньте на него, товарищи, это ж жид! Жидовская морда! Всю кровь из нас выпили, проклятые!
Толпа оживилась — прозвучавшие слова явно были ей знакомы и пробудили какие-то стремления в ее коллективной душе. Самые сообразительные уже нагнулись за камнями.
— Людям жрать нечего! — продолжал голосить Дзержинский, заглушая слабые попытки Свердлова оправдаться. — Всё жиды прячут! Ветчину, сыры голландские, сайки с повидлом... Вы загляните ему под трибуну — у него же там цельная бутыль самогона!
Эти слова стали последней каплей — рабочие, сбивая друг друга с ног, кинулись к трибуне. Дзержинский запустил им вдогонку ударную реплику: «Бей жидов, спасай Россию!» — и, усиленно работая локтями, начал выбираться из толпы. Укрывшись за углом, он осторожно выглянул оттуда. Над местом, где была трибуна, сгрудились люди, оттуда рвался тонкий поросячий визг и временами вылетали какие-то темно-багровые ошметки. С облегчением скидывая лохмотья и сдирая мерзкий парик, Феликс Эдмундович накинул на плечи спрятанную заранее шинель и поспешил на Лубянку.
На другой день газеты напечатали известие о скоропостижной смерти товарища Свердлова от тифа. То немногое, что от него осталось, похоронили в Кремлевской стене. Президентом вместо него сделали безобидного пьяницу, бывшего слесаря Калинина, который имел большой успех на митингах, распевая матерные частушки. От Троцкого тоже решили не отказываться — под его именем теперь выступал некий литератор из Шклова по прозвищу Шкловский. Говорил он так же хорошо, как покойный Свердлов, причем так запутывал слушателей непонятными словами, что они готовы были верить чему угодно. Правда, он был лыс как коленка, но Дзержинский быстро решил эту проблему, снабдив златоуста львиным париком и эспаньолкой. Это было вдвойне удобно — в парике Шкловский мог изображать Троцкого, а без него Ленина.
Сам Ильич на время перестал выступать вовсе. Он жалел бедного Свердлова, но еще больше жалел себя, снова и снова мечтая бросить все и уехать куда-нибудь подальше.
Но ехать было некуда — Советскую республику окружало кольцо фронтов.
ГЛАВА 12
Хождение Ленина по мукам. Самозванцы. Сон в летнюю ночь.
1
— Ну что, Лева, как там наш батяня? — спросил Ленин вошедшего к нему в кабинет Каменева.
Было начало мая 1919-го; Каменев только что вернулся из Гуляй-Поля. Как все, кто ездил в гости к Нестору Ивановичу Махно, он был бледен от беспробудного пьянства и еле дышал от сытости.
— Все тип-топ, Ильич. Батька обещал бить Григорьева в хвост и в гриву.
(Григорьев был мятежный атаман.)
— Весело небось было, — проворчал Ленин с плохо скрываемой завистью и снова уткнулся в бумаги, от которых его оторвало появление Каменева.
— А то! Батька у Деникина обоз с вином отбил. Коньяк, натурально, французский, бургундское, шамбертен... Омары, паштет из гусиной печенки... — Каменев облизнулся и закатил глаза к потолку. — Ананасы в шампанском...
