Семен Семеныч устанавливал на лавке часы и свечи озаряли бегущую стрелку. Стало светлее. На стенах качались тени. Лемехов видел бородатую тень Федора, Егорушку, без сил опустившегося на матрас, лицо беременной Анюты с открытым, тяжко дышащим ртом. На него вдруг навалилась усталость, необоримое желание спать. Он опустился на матрас, слыша голос отца Матвея:
– Сия пещера создана Богом для последних времен. Потому и зовется – Богом зданная пещера.
Голос священника слился в ровное жужжанье, а сам он превратился в шмеля. Закружилась путаница дорог, по которым шли богомольцы с крестом и часами, и Лемехов упал в мягкий бархатный сон, сомкнувший над ним бестелесные волны.
Проснулся от холода, который исходил от земляных стен. Под сводами было сумрачно, горели свечи, но вход в пещеру сверкал и переливался перламутром. Снаружи сиял летний день, и его отсветы прилетали в глубь пещеры. Лемехов, не вставая с матраса, наблюдал, как богомольцы развязывают свои кульки, извлекают из них белые ткани и рядятся в них, сбрасывая прежнее облачение. Отец Матвей был во всем белом, топтался темными босыми ступнями, оглаживая ткань на животе и на бедрах. Федор обнажил жилистое, с худыми ребрами тело, натягивал долгополую рубаху, вытаскивал из ворота черный клок бороды. Ирина, обнажив тяжелые желтоватые груди и пухлый синеватый живот, погружала усталое тело в вольную белую ткань. Елена уже облеклась в долгополую рубаху, на которой вместо грубого выреза красовался кружевной воротничок. Егорушка беспомощно тряс усохшей ногой, и Семен Семеныч, уже весь в белом, помогал ему облечься в рубаху. Солдат Виктор молча стоял. Рубаха была ему коротка, из рукавов торчали длинные нескладные руки. Беременная Анюта открыла свой живот, на котором виднелась серая продольная полоса, натягивала рубаху на млечные груди, переступала тонкими птичьими ногами.
– На-ка, надень! – Отец Матвей кинул Лемехову белый ворох, и тот, не стыдясь наготы, сбросил истлевшую в дороге одежду, стоптанные башмаки и облекся в прохладную ткань, нежно прикрывшую грудь и живот.
Пещера была полна призрачно-белых людей, напоминала фреску с мучениками.
– Теперь, братья и сестры, когда мы сбросили наши бренные одежды и облеклись в ангельские ризы, белые как снег, теперь мы должны очистить наши души последней исповедью. Чтобы встретить Господа в чистоте и наивности наших преображенных и убеленных душ. Подходите ко мне и исповедуйтесь в самом тяжком своем грехе, который совершили за годы жизни. Ты, Федор, подойди первым.
Федор в белой рубахе, с черной бородой и коричневыми кривыми стопами приблизился к отцу Матвею. Угрюмо и испуганно глядя на крест, сиявший в руке священника, произнес:
– Я, того, когда на северах работал, подрался с шофером, с которым койки рядом в общежитии стояли. Мы сперва, того, пару бутылок выпили, ну и задрались. За грудки, потом кулаками. Мне под руку, того, нож подвернулся, которым резали закусь. Я и саданул ножом, аккурат в горло воткнул. Кровища вдарила, я отрезвел. Вещи похватал и в бега. Не знаю, жив, нет шофер. А меня никто не искал. Так и живу, ту кровищу вижу.
Федор склонил свою всклокоченную бородатую голову, и отец Матвей с силой ударил ему в темя перстами. Перекрестил:
– Господь тебя примет во Царствии своем. Семен Семеныч, подходи.
Пухленький, с круглым животиком, путаясь в долгополой рубахе, Семен Семеныч опустился на колени:
– Когда в Тамбове работал, съехались мы с бухгалтершей. Конопатая, на глаз кривая, так ее и звали – Галина Кривая. Я у ней на квартире устроился, на всем готовом. Ребенка прижили. Назвали Семой, как и я – Семен Семеныч. А потом она мне надоела, и я уехал, даже письма не написал. Не знаю, жива она? А сын уж небось армию отслужил. Нехорошо получилось.
Отец Матвей стукнул его в темя перстами:
– Готовься, раб Божий, выйти навстречу Господу нашему Иисусу Христу. Будешь принят в райских чертогах.
Семен Семеныч отошел, и Лемехов заметил, как на его полном безволосом лице блеснула слеза.
Люди поднимались со дна своей темной тягучей жизни, оставляя в ней отягощавшие душу грехи, становясь легкими, просветленными, готовясь к чуду бессмертия.
– Виктор, воин Христов, ступай ко мне, – позвал отец Матвей.
Солдат Виктор, весь в белом до пят, послушно подошел.
– Говори.
– Под Толстым-Юртом поймали чечена, который на блокпост напоролся. Его капитан потрошил, выбивал разведданные. Потом мне отдал: «Отпусти хорошего человека». Я его на дорогу вывел, гранату ему в штаны положил и толкнул. Ему все кишки вырвало.
– И ты готовься увидеть Иисуса Христа во всей его славе и силе!
Хромой Егорушка путался больной ногой в белом облачении. На изможденном лице сияли глаза.
– Я в бане за бабами подглядывал, а потом руками блудил. Ко мне бес приходит в виде голой бабы, и я не могу удержаться. Пальцы себе топором хотел отрубить, так меня бес умучил.
– Твоему греху, раб Божий Егор, пришел конец, и бес от тебя отступил. Теперь ты не бесов, а Христов. Ступай, молись.
Продавщица Ирина сложила руки крестом:
– Я, как на растрате попалась, ждала суда. Мне следователь говорит: «Ты всю вину на себя не бери. Укажи на завмага. Тебе меньше срок дадут». Я и оговорила его. Мне по полной дали, и его посадили. Такой мой грех.
– Теперь этот грех сгорит от звезды Кровень. А ты, очищенная, войдешь в Царствие Небесное.
Исповедовалась Елена, оправив кружевной воротник, сдвинула тесно босые ступни, прикрыв глаза черной бахромой ресниц.
– Жила я с одним человеком, завклубом, очень его любила. Он меня называл: «Певица, любовь моя». Появилась разлучница, танцевала народные танцы. Он на меня смотреть перестал, с ней слюбился. На Новый год, когда пили шампанское, я ей в бокал порошка подсыпала, от которого сердце останавливается. Да она заметила и поменялась со мной бокалами. Я и выпила, и с тех пор угасла, и никак не умру. Бог меня наказал.
– Прощена, раба Божья Елена, именем Иисуса Христа.
Лемехову казалось, что от каждого, кто исповедовался, отпадает тяжелая короста, отваливаются камни, и человек становится легче, невесомей, начинает светиться. Все тяготы и грехи, все уродство и зло оставались здесь, на бренной земле, обреченной на испепеление. И счастливая душа была готова лететь в Божественную лазурь.
– И ты, немой, раб Божий, подходи, исповедуйся. – Теперь отец Матвей обращался к Лемехову. – Подумай, что такое совершил, за что Господь лишил тебя речи и гонит по земле, как сухой лист.
Лемехов подошел, облаченный в белое, как солдат перед смертным боем или мученик перед жестокой казнью. Вся его жизнь вдруг взбурлила, вскипела, как будто в ней возник ураган, и в волнах этой вскипевшей жизни возникали лица, голоса и поступки, в которых содержалась мука, таилось страдание. Все его бытие состояло из причиненной кому-то боли. И среди этой стенающей тьмы слышались два крика, два стона. Истошный крик жены, убившей в себе по его настоянию нерожденного сына. И стон медведя, испускавшего дух в осеннем лесу, от пули, которую Лемехов ввинтил в его могучее тело. Два этих страшных греха он хотел назвать, встав на колени пред отцом Матвеем. Но вместо языка был шершавый камень, и он издал тупое мычанье.
