Он гнал по Москве, желая разбиться.
Вдруг подумал, что есть человек, способный вернуть его в потоки жизни, отпустить грехи, помолиться за него возвышенной, угодной Богу молитвой. Это Патриарх, которому он уже исповедовался, который благоволил ему, благословил на великие труды. Он встретится с Патриархом, падет ему в ноги. Тот накроет его золотой епитрахилью, и этот чудесный покров заслонит его от жестокой тьмы.
Лемехов повернул машину и помчался в Переделкино, в резиденцию Патриарха.
Ворота в резиденцию были закрыты, и над ними, подобно райским цветам, возносились купола и шатры, голубые, алые, золотые, в лучистых звездах, будто само небо осыпало ими чертог Патриарха.
Лемехов представился охраннику, указал на свою высокую должность, утаив правду о своем увольнении. Охранник просматривал списки, не находя в них Лемехова.
– Нету вас. Не значитесь.
– Да мне без ваших дурацких списков, по срочному делу!
– Не значитесь.
Лемехов звонил в протокольный отдел Патриархии, в канцелярию, в приемную Патриарха. Но все телефоны молчали, словно номер Лемехова был внесен в черный перечень, и с ним не выходили на связь. Внезапно железная калитка отворилась, и к Лемехову вышел высокий суровый монах, с черной гривой, яростно торчащей бородой и огненными, гневными глазами. Лемехов узнал в нем отца Серафима, келейника Патриарха.
– Мне передали, что вы пришли. Что вам угодно?
– Какое счастье, что я вас вижу!.. Телефоны молчат, протокол, канцелярия!.. Понимаю, иерархи, много дел, много видных владык!.. Патриарх – государственник!.. Если смута, и все предадут, и все распадется, он один во главе государства!.. Гермоген или Никон!.. Он великий подвижник!..
Лемехов волновался, чувствуя на себе пылающий взгляд монаха. Купола цвели и дышали, отделенные от Лемехова железными вратами, и он хотел, чтобы врата растворились и его пропустили в рай. Но перед ним стоял грозный посланец, сжигал его огненным взором.
– Мне нужно пасть в ноги, и он исповедует!.. Только святейший!.. Я заблуждался, грешил!.. Он отпустит мой грех, и я искуплю!.. Моя жена, моя бедная Вера!.. Ей уже лучше!.. Мы уедем в Карелию, в ту же избу!.. Чудесное озеро, гагара над крышей!.. Вере там будет спокойно!.. И снова, как в юности, в наше райское время!..
Купола в небесах расцветали, как клумба райского сада. Он слышал благоухание, ангельское нежное пение. Стремился туда, в этот райский сад, где добрый садовник примет его, обнимет, прижмет к груди, поведет по дивным аллеям, и больше не будет страданий.
– Мне нужно к святейшему!.. Он исповедует!.. Ужасная тяжесть греха!..
– Замолчите! – оборвал его отец Серафим. – Святейший вас не может принять. Вы нанесли тяжкий урон его репутации. Вы едва не поссорили его с президентом. Вы вкрались к нему в доверие, пригласили на свой крамольный съезд, где собрались заговорщики. Святейший, в своей наивной доверчивости, пришел на ваш совет нечестивых. Ступайте и больше не появляйтесь! Вы враг православной церкви, одержимы сатанинской гордыней. Вас нужно предать анафеме!
Монах повернулся и исчез за железной калиткой. Врата в рай оставались закрытыми. Лемехов уходил, и ему казалось, что его изгнали из рая и кто-то гневный, с пылающими глазами, летит за ним следом, поливая из ковша смолой.
«Но нет, – думал он, – святейший – не есть святейший, ибо он не святой. Он не святой, и оттого совсем не святейший. Он человек из костей и плоти. Из плоти и костей человек. Есть тот, кто выше его, кто сияет над ним. Тот, кто сияет над ним и выше его. И к нему принесу я мои грехи и паду к ногам. Паду к ногам и сложу перед ним грехи. И буду прощен!»
Так думал Лемехов, окрыленный последней надеждой получить отпущенье грехов и вернуться в живую жизнь, откуда был изгнан. Он решил отправиться в церковь, где, подобно бриллианту, сияла икона «Державная Богоматерь». Он покроет ее поцелуями, она отзовется теплом, в ответ поцелует его, и он будет прощен.
У церковной ограды сидели нищие, похожие на серые комочки тряпья, из которых выглядывали одинаковые, бурачного цвета лица. Разом потянули к нему просящие руки.
Он вошел в храм, в его смуглый сумрак, где золотился иконостас и висели лампады. Старушка извлекала из подсвечника огарки и складывала в коробку. Кто-то недвижно застыл на коленях. И сразу же, от порога, он увидел «Державную». Как бриллиант, она брызнула на него разноцветными лучами, алая, золотая, лазурная. Раскрыла руки, словно выпускала из объятий младенца, и он парил в невесомости. Лемехов с обожанием устремился к иконе, осеняя себя крестным знамением. Прикоснулся к иконе жаркими губами и горячим лбом.
Его поразил холод, исходящий от иконы. Не было таинственного благоухающего тепла и телесной нежности. Казалось, икона была плитой, прикрывавшей холодный погреб. Он молился, целовал икону, стремясь растопить холод, услышать ответный поцелуй.
Он отступил от иконы и встал на колени. Он рассказывал Богородице о своем нерожденном сыне, подносил к ней изрезанное окровавленное тельце. Рассказывал о медведе, который умирал от страшной боли, брызгая на траву кровью. Умолял простить его за жену, которая состарилась и поблекла в клинике, в своих приспущенных носках и уродливых тапочках. Каялся за старика Саватеева и за друга Двулистикова, которых унижал своим властным превосходством. Умолял простить за вероломство по отношению к благодетелю президенту Лабазову, у которого хотел отобрать власть. Стоя на коленях, он страстно просил Богородицу простить его, откликнуться на мольбу, отозваться на его поцелуи.
Поднялся, приблизился к иконе. Прильнул губами и тотчас отпрянул. Губы обжег ледяной холод. Икона покрылась инеем, сквозь который тускло просвечивал лик. Словно икона была вморожена в огромную глыбу льда, которая образовалась от его отвергнутых молитв.
Тоскуя, он выбежал из храма. Шел через двор к машине. Нищие тянули руки. Один из тряпичных комков распахнулся, и из него выскочил человек в красной засаленной куртке с мохнатым собачьим лицом. Один глаз заплыл синеватым бельмом, другой жутко мерцал рубином. Он кинулся к Лемехову, схватил его за рукав.
– Ты, Женька, черт, черт! От тебя каленым котлом пахнет! Ты Россию на куски изрубил и в котел положил! Она в котле кипит, а ты навар сымаешь! В тебе глист сидит, изо рта лезет! Я Колька Кривой, а ты Женька Поганый! Возьми денег, веревку купи и повесься! – Он тянул Лемехову железную банку с замусоленными деньгами.
Лемехов выдирался, отталкивал нищего. Убегал, слыша, как тот лает ему вослед.
Он был проклят, ему не было места среди людей. Его не гнали, не побивали камнями, а в ужасе от него убегали. Он был страшен и омерзителен для всех, с кем встречался. Для нищих, скрывавших среди рубищ свои обрубки и язвы. Для священника, переходившего церковный двор и с отвращением от него отпрянувшего. Для молодой женщины с ребенком, которая подхватила свое чадо и в панике убежала. Для водителя машины, который резко свернул в проулок. Мир отшатнулся от него, и между ним и миром зияла жуткая пустота, в которой не было воздуха, не было травы и деревьев, звезд и света. Он был черной дырой, которую проткнула в мироздании чья-то беспощадная воля. И эта отчужденность от мира порождала невыносимую боль. Он подчинялся жестокой воле, уходил от мира. Покидал его. Отступал туда, откуда был явлен в этот мир. Он стремился обратно к матери, в ее лоно, где свернется в крохотный клубочек, прижав к подбородку колени, окруженный ее теплом, ее сберегающей любовью.
